Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

Дело, конечно, не в носах. Почему всегда думаешь о ерунде, когда нужно думать о важном? Может быть, у папы это в характере, такое раздвоение. Доктор Джекилл и мистер Хайд. Доктор Альварадо и кондотьер Коллеоне. Впрочем, кондотьер — это совсем другое. Скорее — конкистадор. Один из тех, кто шел в джунгли со шпагой, и не ради наживы. Ради мечты, как Понсе де Леон. Но бросить на карту свою жизнь — это одно. А жизни других? Жизни тех, кто тебе доверился? Что, если он действительно обвиняет себя в том, что произошло с бедным Пико?

Занятая своими мыслями, Беатрис не заметила, как они пересекли Кальяо. На авеню Пуэйрредон дон Бернардо повернул направо.

— Сейчас можем заехать навестить Хуан-Карлоса, — пошутил он. — Он будет рад тебя видеть и несомненно оценит твое последнее mot…

— Какое это? — рассеянно спросила Беатрис.

— Ну, относительно того, что на фоне сволочи Хуан-Карлос выглядит настоящим кабальеро…

— Я так не сказала! Послушай, папа, в том, что случилось с Ретондаро… ну, и вообще в жертвах этого восстания — пойми меня правильно, вопрос может показаться бестактным, но мне самой очень больно, — в этом всем ты не чувствуешь какой-то доли своей вины?

Дон Бернардо молчал, словно не расслышав вопроса. Они миновали площадь с псевдоготическим зданием инженерного факультета и свернули на Лас-Эрас. «Здесь я в первый раз увидела Фрэнка», — подумала вдруг Беатрис.

— Вину свою я, несомненно, чувствую, Дора, — заговорил отец, когда она уже окончательно решила, что тот обиделся и не скажет ни слова. — Но это не так просто, как тебе кажется. Самое страшное для меня — это не мысль о том, что лично я не шел на полицейские пулеметы вместе со студентами; такая мысль могла бы мучить человека молодого, а в моем возрасте уже отходишь от наивного понимания слова «героизм». Не это страшно… Страшна возможность того, что в конечном счете жертвы окажутся напрасными. Вот это действительно… трудно. Это сомнение и заставляет меня чувствовать вину. Но это сложная проблема. С одной стороны, понимаешь всю преступность экспериментов с человеческими жизнями… Но ведь если бы не было подобных «экспериментов», то не было бы и истории. Точнее, история превратилась бы в перечень сменяющих друг друга тиранов. Ужас в том, что из них ни один никогда не задает себе вопроса: «Имею ли я право посылать людей на смерть?» Тирания никогда не считается с человеческой жизнью, и в этом ее страшное преимущество перед силами свободы…

Беатрис молчала, рассеянно поглядывая по сторонам. Потом она спросила:

— Но ты не считаешь, что эта революция была напрасной?

— Нет, конечно, — ответил дон Бернардо. — Или, если выразиться более точно и более честно, нет еще.

— Бедный папка, — вздохнула Беатрис. — Нет, все-таки ученым нечего лезть в политику.

— Ты, дорогая, поглупела, — сухо сказал дон Бернардо.

Подъехав к дому, он отнес в холл чемодан, отдал Беатрис ключи и сказал, что заедет за ней около пяти, чтобы где-нибудь пообедать. После этого он поцеловал ей руку и уехал.

Оставшись одна, Беатрис прошлась по холлу, прислушиваясь, как гулко отдаются шаги на каменных плитах. Потом села на пыльный деревянный ларь возле лестницы, обхватила руками колени и прищурилась на цветную стеклянную мозаику витража. В детстве она любила сидеть на этом месте в такой же позе, смотреть на окно и воображать себе всякую всячину. Света теперь пробивается совсем мало: за год очень разрослась глициния, а стекла потускнели еще больше; в остальном все осталось по-прежнему. Так же здесь прохладно и тихо, и так же пахнет старым деревом и еще чем-то неопределимым. Беатрис опустила руку, и ее пальцы сами нашли знакомый с детства завиток на резной крышке ларя.

Просто удивительно, как неподвижен и безразличен мир вещей, до какой степени нет им никакого дела до того, что происходит с людьми. Она могла бы выйти замуж за Джерри Бюиссонье, а витражи не стали бы пропускать больше света и не просияли бы тусклые зеркала; она могла бы умереть той осенью или сойти с ума, и все так же стучали бы часы, и не сдвинулся бы с места этот ларь, и не обрушился бы потолок. И полы точно так же скрипели бы под чужими ногами. Говорят, старые дома и старые вещи достойны любви. За что? Разве они не безразличны к своим владельцам?

Ей не хотелось идти наверх. Собственно, «не хотелось» — это даже не совсем то; о своей комнате Беатрис думала приблизительно с таким же чувством, с каким человек, когда-то перенесший пытку, вспоминает обстановку застенка. В ее комнате висел «Отъезд из Вокулёра», и длинный конверт с нью-йоркским почтовым штемпелем лежал в потайном ящичке секретера — эти вещи были как орудия пытки, действующие на расстоянии, и с ними ничего нельзя было сделать — ни забыть, ни уничтожить. Ей не то что не хотелось — ей было страшно идти к себе.

Она прошла мимо двери, не остановившись, и, чтобы куда-то войти, вошла в ванную комнату. Здесь тоже все было как и год назад, как и раньше. В детстве эта комната казалась ей самой приятной: очень просторная, освещенная овальным потолочным окном, вся сияющая белоснежным кафелем и медными трубами. Трубы эти, не запрятанные в стены, а по-старинному пущенные поверх кафельной облицовки, были из красной меди, а все их соединения и краны — из светло-желтой, и все это всегда начищено до золотого сияния. Смешно, но, пожалуй, первые эстетические впечатления своей жизни Беатрис получила именно здесь, любуясь сочетанием белого и золотого. С этим зрительным восприятием для нее навсегда остался связанным и запах ванной комнаты, тоже не меняющийся с годами, — прохладный и удивительно приятный, особенно в жару, запах свежей воды, туалетной соли и мыла «санлайт». Беатрис закрыла глаза, глубоко вдохнула носом воздух и на секунду почувствовала себя девчонкой, только что примчавшейся из лицея.

Она умылась, расчесала волосы, бесцельно переставила флаконы на стеклянной полочке. Поселиться в какой-нибудь другой комнате? Папа скоро уезжает, можно было бы занять его кабинет или еще проще — его спальню. Диос мио, но разве это выход?..

Гостиная была тщательно приготовлена к ее приезду, Беатрис увидела это сразу, едва открыв дверь. Начищенный паркет, протертые стекла — и всюду цветы, большие букеты белых гладиолусов. Таких же, с какими отец приехал в порт. Беатрис, еще стоя на пороге, покраснела и закусила губы, вспомнив, что забыла цветы в машине. Остались на сиденье, а папа, конечно, видел и ничего не сказал. Как нехорошо получилось…

Она подошла к дивану и села на край совсем расстроенная. Нужно же было с самого начала так себя повести! Вопрос об ответственности нужно было задать как-то иначе, или его вообще не нужно было задавать — она же видела, что отцу и без того тяжело. И еще эти цветы!