Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

О Беатрис он думал нечасто и уже как-то спокойно. Ее портрет стоял на полочке у кровати, рядом с последним снимком отца. Оба фото были почти одного размера: капитан Хартфилд, в мягкой фуражке полевого образца, широко улыбался, а девушка рядом с ним очень серьезно смотрела большими миндалевидными глазами. Однажды Фрэнк подумал, что вот так же, как сейчас присутствует в хижине портрет Трикси, могла бы присутствовать она сама. Они спали бы на этой кровати, и по утрам он вставал бы первый и готовил кофе, а она следила бы за ним своими блестящими внимательными глазами, укутавшись до носа в меховое одеяло. И даже эта картина, представившаяся вдруг совершенно отчетливо, как недавнее воспоминание, не вызвала в нем боли.

Гораздо чаще думалось ему об отце — слишком многое напоминало здесь о нем. Дома, в первый же день, он нашел отцовский чемодан, пересланный тогда из армии с его вещами. Старый и вместительный, с широкими ремнями и солидными медными запорами, он лежал в кладовой, куда Фрэнк зашел за своими лыжами; его желтые кожаные бока были потерты и исцарапаны, а на крышке были еще видны полустертые, когда-то отпечатанные белой краской буквы «Кпт. Дж. А. Хартфилд». Фрэнк тут же забрал чемодан, переложив в него свои вещи из пластмассового, купленного на Юге.

Об отце напоминало и ружье — Фрэнк хорошо помнил день, когда отец привез из Огасты этот автоматический пятизарядный «ремингтон», новинку по тем временам. Многое в хижине было сделано руками отца или хранило следы его пребывания, например темные пятна на подоконнике, куда отец имел привычку выколачивать золу из своей трубки. Или место на очаге, выщербленное каблуками сушившихся тут отцовских охотничьих сапог.

Фрэнку почему-то все чаще приходила в голову мысль, что его жизнь сложилась бы совсем по-другому, будь жив отец. И не в смысле материального положения — оно со смертью отца ухудшилось сравнительно ненамного. Например, ему казалось, что и с Трикси все было бы совсем иначе, что отец вовремя нашел и подсказал бы ему какой-то выход. Да, отца он потерял именно в таком возрасте, когда отцы бывают нужнее всего — отцы-друзья, с которыми можно говорить как мужчина с мужчиной…

Капитан Хартфилд погиб 14 октября 1943 года, в день, прозванный «черным днем американской авиации», при первом опыте глубокого дневного рейда без сопровождения истребителей. Объектом эксперимента командование VIII воздушной армии не совсем удачно избрало Швейнфурт — город в самом сердце Германии, расположенный в полутора часах полета от ламаншского побережья.

Дело кончилось катастрофой: из двухсот пятидесяти «крепостей», принимавших участие в операции, шестьдесят две были сбиты над Германией, а сто сорок вернулись с тяжелыми повреждениями. Почти шестьсот человек квалифицированного летного персонала — пилоты, навигаторы, бортинженеры, радисты и воздушные стрелки — погибли в воздухе, были расстреляны при парашютировании или остались до конца войны в немецких лагерях. И это не считая всех тех, что истекли кровью в возвращающихся на базы изрешеченных машинах или умерли позже в английских госпиталях…

Подробности гибели отца Фрэнк узнал случайно уже после войны, от некоего Мариано, служившего в том же тяжелобомбардировочном крыле [93] Авиационное крыло — основная организационная единица ВВС США, состоящая из боевой группы и необходимых административных и обслуживающих частей. . Корабль, на котором в тот день находился Мариано, шел в эшелоне первой волны; он уже развернулся на обратный курс, когда вторая волна сбрасывала бомбы, а третья подходила к цели, отбиваясь от наседавших со всех сторон «мессершмиттов».

Воздушные атаки, в которых немцы впервые применили тогда 210-миллиметровые реактивные снаряды, беспрерывно следовали одна за другой от самого Рейна, где повернули назад американские истребители сопровождения, вылетевшие без подвесных баков, и таким же непрерывным, на всем пути эскадры, был ураганный огонь зениток, особенно мощный в заградительной зоне Франкфурта-на-Майне.

Мариано, по его собственным словам, к тому моменту уже окончательно одурел и мало что соображал, сидя скрючившись в своей подфюзеляжной турели. Некоторая передышка наступила после того, как они отбомбились, — немецкие Ме-110 особенно яростно рвались к бомбардировщикам, заходящим на цель. Только тут Мариано немного пришел в себя и стал воспринимать окружающее в целом — он увидел далеко внизу буро-зеленые осенние поля, стальной блеск излучины Майна и чудовищную тучу дыма над Швейнфуртом, а по сторонам — насколько позволял увидеть сектор обзора — белые немецкие и оранжевые американские парашюты, дымы горящих самолетов и бесчисленное множество «крепостей», разбредшихся как попало, с полностью расстроенными боевыми порядками…

Одно время Мариано летал в экипаже капитана Хартфилда и хорошо знал этот корабль, сейчас наискось перерезавший им курс, — корабль с номером 24395 и кличкой «Джолли Джо», выписанной на фюзеляже сразу за остеклением штурманской кабины, рядом с изображением головы хохочущего индейца. Сильно дымя обоими левыми моторами, «Джолли Джо» шел прямо на цель с уже раскрытыми створками бомбовых люков, но в эту минуту снизу крутым виражом всплыл черный Ме-110. Мариано едва успел развернуть турель, как из-под крыльев немца выбежали дымные трассы реактивных снарядов, — и вдруг на месте «Джолли Джо» возник ослепительный шар клубящегося пламени, а через секунду взрывная волна ударила по кораблю Мариано, и двадцатипятитонную «крепость» швырнуло как бумажного голубя; больше Мариано ничего не видел, так как потерял сознание в этот самый момент, раскроив себе лицо о выступ станины.

…Что ж, по крайней мере отец умер легко, не успев ничего почувствовать. Его В-17 получил попадание, имея в бомбовых отсеках дюжину тысячефунтовых фугасок — достаточно, чтобы одним залпом пустить на дно тяжелый крейсер или разнести в щебень половину такого городка, как Мэплз-Вэлли…

Первое воскресенье Фрэнк провел в лесу, но прошла еще неделя, и он, зачеркивая в субботу очередную клеточку на календаре, решил, что нужно все же навестить своих.

Утром, пробежав на лыжах двенадцать миль, он явился домой. Мать похвалила его цветущий вид и напомнила, что через час нужно в церковь. Пришлось принимать ванну, бриться, надевать белую сорочку. «Ничего, — утешал себя Фрэнк, отвыкшими пальцами повязывая перед зеркалом галстук, — долго ты у меня на шее не повисишь…»

К обеду явились гости — пастор, банковское начальство Джеремии, члены приходского совета. Был и новый поклонник сестры (третий по счету, как она призналась) — долговязый парень с добродушным и глуповатым лицом спортсмена, непрестанно жующий резинку. Все поглядывали на Фрэнка с большим любопытством — очевидно, по местным понятиям, его карьера считалась блистательной. Позже он узнал, что мать — строго по секрету — намекнула всем своим приятельницам, что безопасность Америки зависит, в сущности, от того, насколько полно будут реализованы некоторые идеи ее младшего сына.