Джером Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер [litres]

Фрэнни с интересом глянула ему в спину.

– Нет, не говорил! – ответила она. – Ты серьезно? Что за картина?

Глядя на засыпанную щебнем школьную крышу через дорогу, Зуи сказал:

– Ой, долгая история. Тут есть один французский клоун, так он услышал пластинку, что мы с Филиппом записали. Пару недель назад мы с ним пообедали. Нищеброд нищебродом, но ничего такой, симпатичный, и явно сейчас там где-то наверху. – Одну ногу он поставил на сиденье. – Точно пока ничего не решилось – у этих ребят никогда ничего точно не решается, – но я думаю, что почти удалось его уговорить картину снимать по тому роману Ленормана [211] Вероятно, имеется в виду Анри-Рене Ленорман (1882–1951) – французский драматург, чьи символистские пьесы написаны под влиянием теорий Зигмунда Фрейда. . Я тебе присылал.

– Да! Ох, Зуи, это же здорово! А если поедешь – как думаешь, когда?

– Это не здорово. В этом-то все и дело. Мне бы понравилось, да. Господи, еще как. Но мне чертовски не хотелось бы уезжать из Нью-Йорка. Да будет тебе известно, я терпеть не могу так называемых творческих личностей на каких бы то ни было пароходах. Мне вообще наплевать, зачем они так катаются. Я родился здесь. Я тут в школу ходил. Меня тут машина сбивала – дважды, и на одной, между прочим, улице. Нечего мне играть в Европе, елки-палки.

Фрэнни задумчиво смотрела на его белую поплиновую спину в мелкий рубчик. Губы ее тем не менее по-прежнему безмолвно лепили слова.

– Зачем же ты тогда едешь? – спросила она. – Если так думаешь.

– Зачем я еду? – ответил Зуи, не оборачиваясь. – Я еду главным образом потому, что чертовски устал подниматься по утрам в ярости и по вечерам ложиться в ярости спать. Я еду, потому что осуждаю всех своих знакомых – этих несчастных ублюдочных язвенников. Что само по себе меня особо не волнует. По крайней мере, если я сужу, то сужу кишками, и я знаю, что за каждое такое суждение я рано или поздно, так или иначе до черта заплачу. Но и это меня сильно не волнует. Только вот что – господи боже, – вот что еще я тут в центре делаю с духом людским и больше уже видеть этого не могу. Я тебе скажу, что такое я делаю. После меня все начинают понимать, что они на самом деле не хотят ничего делать хорошо, – они просто хотят, чтобы это считали хорошим все знакомые: критики, рекламодатели, публика, даже учитель в школе у ребенка. Вот что у меня получается. Хуже этого ничего нет. – Он нахмурился школьной крыше; затем кончиками пальцев промокнул со лба капли пота. Вдруг повернулся к Фрэнни – ему показалось, она что-то произнесла.

– Что? – переспросил он. – Я тебя не расслышал.

– Ничего. Я сказала «ох господи».

– Чего это «ох господи»? – нетерпеливо спросил Зуи.

– Ни-че-го. Не кидайся на меня, пожалуйста. Я просто думала. Видел бы ты меня в субботу. И ты еще говоришь, будто подрываешь дух людской! Да я абсолютно убила Лейну весь день. Что ни час, как по часам, падала в обморок, так мало того, я и вообще поехала туда, на прекрасный, дружеский, нормальный , с коктейлями, предположительно счастливый футбольный матч, и абсолютно все, что бы он ни сказал, – я либо ополчалась, либо огрызалась, либо – я не знаю – просто гадила. – Фрэнни покачала головой.

Она еще гладила Блумберга, но рассеянно. Казалось, все ее внимание приковано к роялю. – Я просто ни разу не удержала рот на замке, – сказала она. – Ужас просто. Вот как он встретил меня на вокзале, так я к нему придиралась и придиралась – к его мнениям, к ценностям, ко всему. Без исключения – и точка . Он написал какую-то совершенно безвредную пробирочную работу по Флоберу, и так ею гордился, и хотел, чтоб я ее прочла, а по мне она до того отдавала филологией, была до того высокомерной и школярской, что я только… – Она умолкла. Снова покачала головой, и Зуи, по-прежнему полуразвернутый к ней, прищурился. Выглядела она еще бледнее, как бы еще послеоперационнее, чем когда проснулась. – Удивительно, что он меня не пристрелил, – сказала она. – Если б пристрелил, я бы его абсолютно поздравила .

– Ты мне это рассказывала вчера. А сегодня утром несвежие воспоминания мне, дружок, не нужны, – сказал Зуи и вновь отвернулся к окну. – Во-первых, совершенно мимо, если отрываешься на вещах и людях, а не на себе. Мы оба такие. Черт, да я то же самое делаю с телевидением – и это сознаю. Но это неправильно. Дело в нас. Я все время тебе говорю. И чего ты такая тупая?

– Ничего я не такая тупая, а ты все время…

– Дело в нас, – повторил Зуи, отмахиваясь. – Мы чучела, вот и все. Эти два ублюдка сцапали нас, как положено, загодя и превратили в чучел по своим чучельным лекалам, только и всего. Мы – Татуированная Дама, и никогда нам не будет ни минуты покоя, всю жизнь, пока остальные тоже не обтатуируются. – Мрачно – и это еще слабо сказано – он поднес сигару к губам и затянулся, только та уже погасла. – А помимо всего прочего, – немедленно продолжил он, – у нас комплексы «Мудрого дитяти». Мы так и не сошли с эфира по-настоящему. Ни один. Мы не разговариваем – мы рассуждаем. Мы не беседуем – мы излагаем. По крайней мере – я. Как только я оказываюсь в одной комнате с человеком, у которого стандартный набор ушей, я становлюсь либо провидцем, либо человеческой булавкой. Князем Зануд. Вчера вечером, например. В «Сан-Ремо». Я все молился, чтобы Хесс не пересказывал мне сюжет своего сценария. Я ж ведь отлично знал, что этот дебильный сценарий у него с собой. Отлично знал, что не уйду без сценария. Но молил Бога, чтоб Хесс избавил меня от устного изложения. Он же не дурак. Он знает, что я не смогу не раскрыть рот. – Неожиданно и резко Зуи развернулся, не снимая ноги с сиденья, и взял – сцапал – книжку спичек с материного письменного стола. Опять отвернулся к окну и виду на школьную крышу и сунул сигару в рот – но тут же вытащил. – Да и ну его к черту все равно, – сказал он. – Такой дурак, что сердце кровью обливается. Как все на телевидении. И в Голливуде. И на Бродвее. Думает, что сентиментальное – это нежное, грубое – значит, реализм, а то, что заканчивается физическим насилием, – законная кульминация даже не…

– И ты ему так сказал?

– Разумеется, сказал! Я же только что тебе изложил – я не могу не раскрыть рот. Само собой, я ему так и сказал! И он остался там сидеть – жалко, что не сдох. Или что кто-то из нас не сдох – и хоть бы это был я. В общем – выход, какой полагается в «Сан-Ремо». – Зуи снял ногу с оконного сиденья. Повернулся, напряженный и возбужденный, отодвинул жесткий стул от стола и сел. Снова зажег сигару, потом сгорбился беспокойно, обе руки – на вишневой столешнице. У чернильницы стоял предмет, заменявший матери пресс-папье: небольшой стеклянный шар на черной пластиковой подставке, а внутри – снеговик в цилиндре. Зуи тряхнул его и, очевидно, стал наблюдать, как кружат снежинки.