Леонид Симачёв - Ленинградский коверкот

На первый номер народа было меньше, и он вошел почти спокойно, спросил, далеко ли конечная, а узнав, протиснулся боком к окну на задней площадке.

Он еще не привык к гражданской одежде, ловил себя на том, что вздрагивает при виде офицера, а в голове бьется мысль, все ли пуговицы застегнуты. Может, оттого, что не начал еще работать. Он только устроился, получил аванс и отпросился на пять дней якобы по семейным обстоятельствам. Захотелось съездить к Мишке. Нет, как здорово, что он сейчас увидит Мишку! Три года служил и только на последнем узнал, что Мишка учится здесь в институте и живет у своей дальней родственницы, тетки что ли, а это — конечная остановка автобуса номер один. Он вспомнил последнее Мишкино письмо, где тот писал: «Петруня, заглядывай! В феврале каникулы у меня. И вообще, черт ты этакий! Совсем оборзел». Дело в том, что у него фамилия Борзых. Петр Борзых.

Автобус полз вдоль бухты по заснеженным сопкам. На подъемах машины без толку буксовали в снегу, вхолостую наяривали колесами. Иные были уже с цепями на протекторах, и в автобусе было слышно, как те лязгали.

Он смотрел в окно, и вдруг в голову пришла мысль, что уже несколько лет не видел лошади. А запрячь?..

…Мишка ездить на лошади не умел. Казалось странно: такой здоровый — и не может верхом. На нем были летние брючки небесно-голубого цвета. А лошади потные, грязные. После работ их гнал на реку дед Евген, всю жизнь отдавший лошадям и конюшне и имевший прозвище «Женя, гони лошадей!».

— Айда, ребятки! Пособите!..

Петька ухватил красную кобылу за гриву, потрепал ее по шее и подвел к забору.

— Залезай, — кивнул Мишке.

Мишка одержимо вскарабкался на жерди и, качаясь, лег животом на сальную, словно застывший жир, спину кобылы.

— Но-но! — прикрикнул Петька. — Стоять, дура!..

А Мишка на спине, как на бочке, встал на колени, уцепился за гриву и, балансируя, кое-как уселся. Он в это время совсем не думал о брюках, и Петьке это понравилось. Петьку мать всегда попрекала, что он бегает по деревне грязный, приводя в пример Мишку.

— Не бойся, она спокойная…

И уже на ходу, подпрыгивая, как истукан, клацая зубами в такт шагу лошади, Мишка ответил:

— А я и не боюсь…

На мосту через реку их догнала машина и истошно засигналила. Мост был узкий, деревянный, с перилами. Коням деться было некуда, и рванулись они вперед.

Копыта гулко стучали по дереву, сзади вопил клаксон, а Петька, изогнувшись над гривой, несся, размахивая одной рукой с воображаемой шашкой; и было как в кино. Он совсем забыл про Мишку, не смотрел на него. А Мишка лишь неделю спустя сознался, что ему так страшно, как на мосту, когда лошади помчались как ужаленные, еще никогда не бывало. А Мишка был смелый пацан, даже отчаянный. И он показал Петьке желто-синие пятна на костлявом мальчишеском заду. «Ну и хребет у нее!» — улыбнулся при этом.

После звонка в дверь ему открыла немолодая женщина с ребристой от бигуди головой. «Тетка», — решил он.

— Его нет. Он на турбазе, — ответила она недовольно. В подъезде было холодно, но в квартиру она его не пригласила. И всем видом давала понять, что ей некогда, что здесь холодно и что он стоит, ведь она сказала, что Миши нет дома. Она стала прикрывать дверь.

— Постойте! — Он закинул сумку за плечо и взялся за ручку двери. — Простите, на какой турбазе?.. Он вам не говорил, что я должен был приехать?

— Ничего он мне не говорил. А турбаза называется «Горные ключи». — И она решительно стала захлопывать дверь.

— Как туда добраться?

— Автобусом, — буркнула тетка и щелкнула замком.

«Черт-те что… Турбаза какая-то. Письмо, что ли, не получил мое?.. — Он вяло спускался по лестнице. — Что теперь делать? Наверно, не получил письмо».

На улице валил густой мокрый снег. Борзых шел и тяжело сознавал, что его затея лопнула и выходит, он зря сюда приехал.

Было сыро, неуютно. Промокшие ноги начали мерзнуть. Ему стало одиноко. Он подумал: как тяжело медведям-шатунам зимой. Еще не зная зачем, остановился у автобусной остановки. Влажный снег облепил пальто, обмохнатил шарф, а шапка стала тяжелой. Он снял ее, стряхнул снег, перчаткой обмел плечи и грудь и вошел в подошедший автобус.

На автовокзале каруселились пассажиры. Где-то из-за снегопадов застряли автобусы. Улей из стекла и бетона гудел, шебуршился.

Петр Борзых терпеливо расспрашивал бабку с мокрым — не то от снега, не то от пота — лицом, как попасть на туристическую базу. Краснолицая бабка перебрасывала с руки на руку две глыбы-авоськи, проклинала автотранспорт, но все же объяснила, успевая выплевывать шелуху от семечек. Он понял, что прежде всего ему нужно добраться до поселка Кленовый, а уж там найти — проще простого. Тут подошел к вокзалу автобус, и бабка кивнула: «Вот на ентом, парень. Если смогешь сесть… Здесь недалеко: через час будешь на месте, а мне…»

Оказалось, ему нужно было проехать одной остановкой дальше, чтобы удобнее добраться до базы. Он же толком не расспросил, когда брал билет. И вот теперь кондуктор второй раз крикнул: «Кленовый!» — и смотрел на него. А автобус стоял. Закричали: «Чего стоим? Поехали дальше!» Он растерялся. Хотел проехать еще остановку, а кондуктор все смотрел на него, и Борзых принялся было объяснять, тот зло и торжествующе, словно приглашая в свидетели всех, вновь прокричал: «Слышь, парень! А ты брал до Кленового! Да, ты… ты! Ох, жмоты!» Последние слова заглушил скребущий хлопок закрывшихся дверей.

Невесть откуда взявшийся ветер сделал снег мелким и колючим. Шоссе обдувалось со всех сторон. Оно длинной затяжной дугой тянулось влево, к едва видневшимся сопкам. По промерзшему асфальту мела поземка.

Борзых шел навстречу ветру, и по лицу жгуче били снежинки. Когда порывы ветра становились особенно сильными, а снег нестерпимо хлестал по прищуренным глазам, он поворачивался к ветру спиной и вприпрыжку пятился. Не верилось, что в полусотне километров плещется незамерзающее море.

Долго шел, пока с левой стороны дороги не проступили контуры домов. Он свернул к ним. Между домами стало тише. Он осмотрелся. Увидел девушку с лыжами на плече и пошел за ней.

Вскоре он говорил с вахтершей, повторял Мишкину фамилию и смотрел, как она водила пальцем в журнале, шевелила губами, а потом взглянула на него поверх очков и еще раз спросила фамилию Мишки.

— Двадцать третья комната, молодой человек. Второй этаж, за холлом сразу.

Радуясь, как все легко и обыденно получилось, он шел по коридору на стук пинг-понга, миновал то, что здесь именовали холлом: крохотный закуток, где стоял теннисный стол, и справа, увидел дверь с номером двадцать три. Постучал, нажал на ручку — комната была заперта. Он обернулся к игравшим и увидел Мишку.

Сначала он увидел гурьбу парней — заснеженных и красных, в шерстяных тренировочных костюмах и шапочках, в мокрых кедах, оставляющих следы на полу, и с ними был Мишка. Он шел такой же развалистой, усталой походкой футболиста и нес в руке мяч.