Леонид Симачёв - Ленинградский коверкот

Борзых сдержанно улыбался и ждал. Ребята прошли. У двери остановился Мишка и парень, которого раньше Борзых не заметил. Этот парень участия в футболе не принимал, вероятно. Был чист, красив, очень свободно и ловко, не глядя, проворачивал ключ в замочной скважине.

— Салют, Мишка! — окликнул Борзых.

Мишка оторопело уставился на него, потом нос у него сморщился, как в детстве от улыбки, и он загудел:

— О-хо-хо! Петька?! Борзой! Ха-ха!..

Он ударил Петьку в плечо, а тот ответил, и они, толкаясь и гогоча, ввалились в комнату.

— Здоров, здоров стал, — говорил Мишка, все еще толкая его в плечо и оглядывая. — Ручки-то, ручки! Ты посмотри, Сева, — обратился он к парню. — Вот против таких ручищ я часто махался в детстве. Каково?!

— Но ты никогда не плакал и не жаловался, — сказал Борзых. — И даже один раз разбил мне нос.

Они засмеялись.

— Ты не получил мое письмо?

— Да почему… получил… — замялся Мишка и зачем-то посмотрел на свои пальцы.

Неожиданно грянула музыка, ударив по ушам: Сева включил магнитофон. Мишка сморщился и обернулся к Севе:

— Сделай тише. Понимаешь, — стал говорить Петьке, — подвернулась путевка. Всего двенадцать рэ. Здесь одни студенты сейчас. И их очень трудно достать, путевки. Надоел город. И вот сюда на целых две недели… Да ты садись, чего стоять. На кровать прямо и пальто сними.

Борзых разделся.

— Не прибарахлился еще? — заметил Мишка и кивнул на фланель.

— Нет еще. Не успел.

— Я пойду, — подал голос Сева. — Маг пусть стоит.

— Погоди, — отмахнулся Мишка, — квартиру быстро нашел? Тетка дома была? Рассказала тебе, да?.. — задавал он вопросы, а Борзых подумал, что Мишка вопросы задает просто так, чтобы что-то говорить.

— Да, объяснила.

— Спальник я, вероятно, сразу захвачу, — сказал Сева. — И остальные тряпки тоже. Только бы не растаял снег…

При этих словах Мишка озабоченно посмотрел в окно.

— Впрочем, в горах он останется, — продолжил Сева.

— Да, постой, — спохватился Мишка, — а кого мы позовем?

— Конечно, тех, кто завтра пойдет тоже.

— Куда? — спросил Борзых.

— А? — Мишка повернул голову. Засветившиеся глаза его вновь потухли. Он отвел взгляд в сторону. — В поход. В горы.

— Я думаю, — говорил Сева, — лучше медичек, чем филологов. Я прошлый раз замучился их споры о Прусте слушать…

— О ком? — вырвалось у Борзых, и он покраснел.

Сева приподнял брови:

— О Прусте… А медички — те проще. Я заметил: они никогда не спорят. Им эта гистология, или как там ее, чувствую, не в жилу, чтобы еще и спорить… — Он помолчал и добавил: — Да и развитей они. Так сказать, всесторонне, — и он красиво ухмыльнулся. — Через часок будь готов, — сказал он и вышел.

В комнате застыло неловкое молчание. «Вот так, — подумал Борзых, — не вовремя я подъехал».

— Домой не ездил? — спросил Мишка.

— Нет.

— Ты как сейчас? Где?

— Устроился на завод.

— Правильно, — Мишка замолчал. Потом спохватился. — Да, вот где ты переночуешь сегодня? У нас, понимаешь, нельзя посторонним. Два дня назад выгнали одного и высчитали за питание. Знакомого приютил на ночь. И с комендантом бесполезно говорить… Строго здесь, но ничего вообще-то…

Борзых вспомнил, как бесстрашно Мишка прыгал со старой мельницы в реку, а выныривая, всегда швырял на берег гальку со дна. А еще, когда разбили окно, играя в футбол в больничном дворе, то Мишка сказал, что разбил он и принял всю вину на себя, зная, как крут в таких случаях Петькин батя. Сейчас он подумал, что это было давно, так давно, что кажется, и не было вовсе.

— Хотя можно у Севы. Он местный, у него и переночуешь. Я отведу тебя…

— Не нужно. Не беспокойся, мне завтра на работу в ночную, — соврал Борзых. — Я поеду. Я так заглянул… Просто посмотреть.

Мишка засуетился:

— А может, все-таки переночуешь? Вечерок проведем. Дамы подойдут… А мы повспоминаем старое? А?.. — И опять же, чтобы что-нибудь говорить, спрашивал Мишка, все так же суетясь и шагая по комнате. Не получив ответа, он все говорил и говорил, рассказывая что-то.

Борзых не слушал его. Он смотрел в окно и думал, что наконец-то за весь день у него согрелись ноги. Когда Мишка умолк, Борзых повернулся к нему. В руках у Мишки была полиэтиленовая канистра: возможно, он давно вертел ее в руках.

— Пойдем пивка возьмем, — предложил Мишка.

— Пойдем.

В коридоре Мишка сунул ему канистру в руки, попросил обождать минутку и скрылся в соседней комнате. Когда вышел, улыбнулся:

— Понимаешь, сюда даже пиво нельзя. Так мы через окно, на веревке. Ребят зашел предупредить, чтобы втянули.

Борзых натянуто улыбнулся в ответ, кивнул головой: «Понимаю».

Уже темнело. Снег перестал идти. У деревьев стояли мальчишки, и, когда кто-нибудь проходил под деревьями, они били по стволу санками, и с веток сыпался снег.

— Я вам, — лениво предупредил мальчишек Мишка и сказал: — Там я был летом. Там зимовье, а нас пойдет человек десять. Я — как инструктор-общественник по туризму.

«Он и сейчас заводила во всем», — подумал Борзых.

— Знаешь, я поеду, — произнес он вслух. Они дошли до автобусной остановки.

— А пиво? — удивился Мишка.

— В другой раз. Ты торопись, а то закроют, — деловитым голосом напомнил Борзых.

— Да ну! У меня знакомые там есть.

— Все равно торопись. — Он хотел добавить, что вот-вот Сева подойдет с подругами, но промолчал.

Мишка перестал смотреть по сторонам, и Борзых увидел его глаза. В них мелькнула досада, какая-то горечь, но затем они стали снова такими же: посторонними, разглядывающими все подряд.

— Ты, наверное, обиделся?

— Нет, — сказал Борзых.

Раздался девчоночий визг, а следом довольный смех мальчишек.

— Ну, держи краба… — И Борзых протянул руку.

— Я рад, что ты заглянул, — сказал Мишка.

— Я тоже рад.

— Приезжай на воскресенье.

— Приеду, — пообещал Борзых и добавил: — Обязательно. — Хотя знал: навряд ли еще приедет…

В автобусе он сел у окна. Он сидел и ждал отправления. Напряжение, ожидание встречи, весь день сковывавшие его, прошли. Он ощутил усталость. Он чувствовал себя, как после жаркого сенокосного дня: после изнурительной косьбы, когда уже все скошено и наступает счастливая, медленно проходящая, радостная удовлетворенность завершенного доброго дела.

Автобус, буксуя, тронулся. Борзых откинулся на спинку кресла. Им овладело приятное дорожное ничегонеделанье. И он задремал.

Его ударили ножом, а он сразу ничего не понял. Подумал: «Ага! А все-таки убегаете…» — и хотел было рвануться за ними, но не смог. Что-то горело в боку, будто неожиданно приставили головешку прямо из костра. Один из них оглянулся и толкнул штабель бочек. Саня смотрел, как, глухо громыхая, несколько железных кругляков неслись на него, смотрел не понимая: невидимое пламя кусало и жгло левый бок. И когда ударило бочкой по ногам, и новая боль, хлынувшая снизу от захрустевшей ступни, вывела из оцепенения, он понял, что его порезали, что ребята эти ой какие, а тельняшка теплеет и набухает от крови — его крови… Саня испугался. От мысли, что у него внутри что-то проткнули и, может быть, он сейчас потеряет сознание, его затошнило. Ковыляя, все еще боясь потрогать бок, Саня добрался до бота, лежавшего на берегу, сел прямо на землю, вжавшись спиной в шершавый борт. Осторожно вытянул ноги, отстегнул ремень. Было темно, и рану Саня не видел. Когда он приложил ладонь и она стала липкой, его снова затошнило.