Луи Арагон - Орельен. Том 2

Она тряхнула головой:

— Я не умею лгать…

Тогда он сказал:

— Знаешь, Анри Батайль умер.

— А мне-то что от этого?

И верно, что ей от этого?

— Но говорят, что Берта Биди, знаешь, первая жена Батайля, ничего не слыхала о его кончине и жила где-то очень далеко в провинции, и в тот самый час, в ту самую минуту, когда он умирал, она спускалась с лестницы, и у нее сделался разрыв сердца. Она умерла. Правда, удивительно, лапка?

— Нет, — ответила Береника, — по-моему, это совершенно в порядке вещей.

Береника отдала себя на волю течения времени. Она не боролась против того, что с ней происходило, не сопротивлялась сумятице событий и мыслей. Вначале Беренике казалось, что она просто крадет, что все это не надолго. В первые минуты это было как бы продолжением ее затянувшегося парижского бродяжничества. Всем знакомо это чувство: человеку не так уж обязательно попасть куда-то в определенное место и к определенному часу, ну, скажем, вернуться к себе домой к обеду, где вас ждут, а вы не возвращаетесь, вы продолжаете бродить по улицам со все возрастающим чувством вины — еще пять минут, еще две, еще одна минута… И все-таки не идете домой. Вот это-то и есть украденное время. Время, отличное от иных часов дня. Зря растраченное, безнадежно упущенное время. Глубоко укоренившееся, привычное чувство долга примешивается к непонятному стремлению беречь минуты, как будто, если вы делаете не то, что велено вам делать, вдруг прекратится сама жизнь. И все-таки не идете туда, куда надо. Вовсе не потому, что вы уж так дорожите этим бессмысленным времяпрепровождением, предпочитаете оставаться именно здесь. Просто остаетесь. Вот и все. С ощущением какого-то пьянящего неповиновения Береника вспоминала, как ребенком она лепила из песка пирожки, а песок для этой цели брала из кучи в другом конце аллеи и таскала его в маленьком голубом ведерке; вспоминала, как из чувства необъяснимого, почти болезненного упрямства обманывала себя и рассыпала чуть ли не весь песок по дороге. Приходилось возвращаться обратно: по правде говоря, игра в приготовление пирожков только предполагалась, а на самом деле она играла в перетаскивание песка. И сейчас эти детские ощущения возникали вновь, рождая не очень ясные, не очень обоснованные аналогии с той жизнью, что началась для нее в нынешнем 1922 году.

Все вокруг уже дышало весной. Сюда, по соседству с Нормандией, она приходит не так, как у них в Р., где ее приход внезапен и бурен. И не похожа она на весну, в Провансе, где появления ее подчас просто не замечают, — так резко зиму сменяет жаркое лето. И не такова весна в Париже, который в один прекрасный день весь заливается светом, словно следуя некоей условной, чисто театральной традиции, когда при выходе актера с жалкой свечкой в руках послушно загорается огнями вся рампа. Нет! Весна здесь начиналась с глубин земли, с влажности полей. Она была подобна подымающейся над землей дымке. В ней чувствовалась медлительность и весомость теплых вод. Это не было еще настоящей весной, но природа уже дышала весенней тревогой. Как странно! Именно здесь Береника оценила всю прелесть одиночества. Приближение весенних дней, сильнее чем все прочее, отдалило ее от Поля.

Ибо существовал Поль. Другая странность. Молоденький мальчик с забавным рисунком губ, с каштановыми волосами, начинавшими выгорать на солнышке; худоба и нервические движения ребенка. Поль… Незнакомец, вошедший в ее жизнь и расположившийся там. Человек, вдруг приобретший непропорционально большое значение. Именно так — непропорционально большое.

Она любила в утренние часы, когда Поль, провозившись с бритьем, спускался вниз неумытый и принимался за бутерброды и кофе с молоком, или когда он бросался ничком на кровать среди разбросанных листков бумаги и писал что-то непонятное, что лишь потом должно было получить смысл… она любила поутру, воспользовавшись его леностью или приступом поэтической мечтательности, убежать из дому, оставив Поля одного, и бродить по полям; теперь можно было рискнуть выходить на прогулку без галош, в туфлях на толстой подошве и коричневом пальтишке, которое почти совсем не промокает, да, впрочем, и не обязательно каждый день идет дождь; сквозь гряду облаков все чаще прорубало свои сверкающие просеки солнце, и Береника бродила разморенная, без единой мысли в голове.

Существовал Поль, но существовал также и некто другой, о ком никогда не заходила речь. Достаточно было спуститься вниз по долине, обогнуть древесную завесу, пройти по зеленеющему склону, где в размокшей по-весеннему и все время меняющей окраску земле вязли туфли, свернуть на тропинку, усеянную прошлогодней листвой, почерневшей еще с осени, где ноги сами несут тебя вперед, хотя низенький кустарник коварно преграждает путь своими длинными колючими ветками, норовящими оцарапать лицо или зацепиться за полу плаща; тут можно было, в зависимости от желания или погоды, подняться вверх или спуститься вниз, — и тотчас ощущалось это кроткое и шумное присутствие, ласка и враждебная настороженность желто-белой воды, а иногда и зеленоватой, вдруг образующей маленькие водовороты у подмытых, вышедших из почвы корневищ, бесконечно длинная лента воды, вода, несущая с собой столько мыслей, вода, на которую можно смотреть часами: она с тобой говорит, баюкает тебя, тебе поет.

Существовал Поль, но существовала также и Сена.

Та самая Сена. Странно даже подумать — та самая Сена. Придет и, должно быть, скоро придет день, когда станет теплее и Поль непременно захочет выкупаться в Сене. Он столько об этом говорит. Он даже привез с собой купальный костюм, иногда вытаскивал его из чемодана и глядел на него, затаив дыхание, как девушка на новое бальное платье! Какой он еще ребенок! И нельзя сердиться на него за то, что он такой, каков есть… Со всеми своими неожиданными качествами… Со своей милой предупредительностью. Когда он садится за пианино, о, тогда это подлинное наслаждение, чудо… конечно, при условии, если он не играет вещи своего любимого дружка Жана-Фредерика Сикра, потому что… Если бы только Поль не впадал иногда в необъяснимую рассеянность… Именно тогда, когда не следовало впадать…

У нее, у Сены, не было этого недостатка. Какое упорное стремление к цели у них, у рек! Вечно течь вот так, все в том же направлении, никогда, ни разу не сбиться, не забыть своего пути… Берег пестрел пятнами зелени, и Береника постепенно научилась отличать характерные черты этих зеленых зарослей. Их нельзя было спутать, как не спутаешь друзей, хорошо знакомые лица… Когда она взбиралась на откос, деревья приветствовали ее, каждое на свой особый неповторимый лад… Было там нечто вроде небольшого пляжа, где на камнях таяли клочья пены, оставленные набежавшей водой; за пляжем — большое поле, спускавшееся прямо к реке, потом — излучина, ива… Так можно было незаметно добраться до того места, где Эпта впадала в Сену, и приходилось возвращаться, описывать круг, чтобы перебраться через верховье реки, и при желании продолжать путь вверх по реке к шлюзам, мимо чьей-то заброшенной усадьбы, где среди полоненного травами тенистого и грустного сада стоял деревянный домик с закрытыми ставнями, пейзаж, как бы рожденный для происшествий трагических и сенсационных; отсюда уже слышалось бормотанье воды в шлюзах, а через несколько шагов возникала полоса пены; по ту сторону из воды выступали металлические барьеры и развевался флаг, маленький-маленький, и на том же левом берегу проходило шоссе, по которому из Парижа и в Париж пробегали автомобили — не прекращалось таинственное снование.