Луи Арагон - Орельен. Том 2

— С каких это пор Береника говорит по-испански? — осведомился Орельен.

— О, она изучила испанский язык, — ответила кузина. — Береника всегда чему-нибудь учится — не испанскому, так стенографии.

Трудно было понять: одобряет кузина склонности Береники или нет. Музыка вдруг смолкла. Послышался голос Жизели:

— За стол!

Поданы были черешни, пирожки, острый сыр и белое вино. Ради такого белого вина стоило даже совершить сегодняшнюю прогулку. Да и коньяк, собственноручно поданный хозяином дома, почти не уступал вину, как, впрочем, и ликер для дам — дар господина Мореля. А все-таки предпочтение было отдано вину. Выпили еще по стаканчику и спросили у капитана, не желает ли он захватить с собой пару бутылок для своих товарищей.

— Что ж, пожалуй.

Морель продолжал все так же неутомимо болтать. О войне, о своем фарфоре; делился воспоминаниями о себе и о Жизели. О Жизели — и уже воспоминания! Кузина, немного под хмельком, затянула всем знакомую песенку из фильма. Из какого же фильма? С участьем Анри Гарра. Он там играет студента, который уезжает в провинцию… Гастон показывал Орельену старый семейный альбом, фотографии отца. Картинно запрокинув голову, Гастон вдруг стал декламировать поэму, написанную, как показалось Орельену, на провансальском наречии. И сам упивался своим чтением. Орельен делал вид, что слушает: глаза его были обращены к Беренике, безмолвной, задумчиво глядевшей в черную пустоту Беренике; она сидела, не двигаясь, только пальцы нервно вздрагивали, кроша остатки бисквита. Несколько раз прозвучали взрывы громкого смеха. Конечно, Жизель. В дверях появился испанец и снова быстро проговорил что-то, что заставило Гастона повернуться в его сторону.

— Нет, нет, Антонио. Не надо. Спасибо.

За окнами запел лягушачьими голосами синий мрак.

— Как жарко! Вы не находите? — сказала Береника.

К кому обращалась она? Ко всем и ни к кому. Во всяком случае, не к Орельену, не в первую очередь к Орельену. На эти слова ответил Гастон, но — не ей, а Орельену:

— Не желаете ли посмотреть сад?

Было и в самом деле жарко. Белое вино ударило в голову. Орельен прошел в смежную комнату, еле освещенную пучком света, шедшего из кухни, и задержался, пропуская впереди себя Беренику. Они остановились у самого входа в сад. Подождали. Никто не последовал за ними.

Ночь стояла безлунная, беспросветно-темная. Сад казался черной ямой с утонувшими в ней каштановыми деревьями. Он вытянулся в длину между двух приземистых стен, за которыми угадывалось поле. В углу сада возвели что-то вроде дачной беседки: скамейка, круглый стол. Сад был запущенный: дорожки заросли, опавшие каштаны валялись под ногами. Молча продолжали они идти вперед, словно этот отрезок пространства мог и впрямь отдалить их от дома. В конце сада стена нависала, как балкон, над полем. Все исчезало в густом мраке, не позволявшем ощутить даже очертания пейзажа. Жара так и не спала. Стрекотали кузнечики.

— Как удалось этому испанцу избежать концентрационного лагеря? — спросил Орельен.

Он спросил лишь потому, что хотел звуком собственного голоса нарушить эту тишину, рассеять разлитую во всем тревогу. В ночном саду Береника снова стала милой его сердцу Береникой 1922 года. Орельен удивился, поняв, что Береника услышала его вопрос. Да, услышала. И ответила почти бесстрастным голосом:

— У Гастона есть связи… Он поручился за Антонио.

Орельену показалось вдруг, что все существует лишь для того, чтобы он, Орельен, мог измерить пропасть, отделяющую его от Береники.

— Вам нехорошо, дорогой друг?

Вопрос прозвучал в темноте, как звон случайно задетой струны. Ему хотелось бы сказать Беренике… Не в их власти выбирать… Молодость не вернется; но ведь они стали песней друг для друга. И это останется. Он сказал только:

— Береника.

Ее имя растворилось в бездонном молчании, в молчании, способном поглотить все, что он никогда не решался сказать ей, все, что он ей уже никогда не скажет.

— У вас ведь есть дети, — сказала она. — Как это странно, как чудесно… Завидую вам. Я была бы рада увидеть ваших детей. Может быть, мальчик похож на вас, а у девочки — ваши манеры.

Он прошептал:

— Мальчик похож на меня…

В воздухе что-то зашелестело, шелестом крыла, почти над их головами. Орельен увидел, вернее почувствовал, что Береника поднесла руку к волосам. Поняла ли она, что Орельен уловил ее жест? Она сказала:

— Это не летучая мышь?

— Не думаю.

Итак, Береника мечтала иметь детей… Верно ли это? Но ей незачем было говорить неправду, притворяться в этой темноте. Орельену хотелось сказать что-то. Доказать, что она на высоте положения. Всю жизнь он страдал от мысли, что он не на высоте положения. Но никогда еще это чувство не было столь острым.

— Послушайте, Береника… Здесь, в этом саду, в этой ночи, полной буйных трав, я должен бы…

Он хотел было сказать: «Взять ваши руки в свои…»

Но не сказал. Она не просила его договорить. Быть может, она сама за него договорила… Но что же она сказала? Что должен был он сделать, чтобы оправдать ее ожидания? Чего он не сделает и не сделает никогда? Просто потому не сделает, что не уверен — того ли она ждет?..

Он хотел было сказать: «Взять ваши руки в свои…»

Но не сказал.

Теперь уже поздно было говорить. Теперь рождались другие слова, рождались и умирали у него на устах, осыпались беззвучно, как лепестки цветка. Еще слово, еще одно… Он решил говорить только о самом важном. На этот раз он не произнес ее имени из опасения, что имя, как тяжелый камень, как слишком сильный аромат, помешает, пригвоздит его к месту.

— Вы — самое лучшее, самое заветное из всего, что было у меня в жизни. Нет, не надо меня прерывать… Я и так уж с трудом решился. Вы — то единственное, что пело в моей жизни… И все-таки, когда я пробую окинуть взглядом свою жизнь… я хочу сказать… поймете ли вы… Вот старишься… а ведь нельзя, чтобы песня стала молчанием. Мы не допустим этого. Правда? У меня есть вот эта ночь. Она не может пролететь так, без мечтаний, или — а это еще страшнее — в сознании того, что ты загубил свою мечту… единственную мечту.

Что, в сущности, он хотел сказать? Вряд ли она понимала, ибо, помолчав, сказала вдруг чужим, далеким голосом:

— Вы говорите о себе.

Он понял ее неправильно. Сказал, что говорит не только о себе, но и о ней. Она же хотела сказать другое: что ей кажется странным, как это Орельен может думать сейчас о чем-либо ином, кроме поражения, кроме страшной катастрофы — для Франции, для всех страшной.

Слово «Франция» прозвучало, как показалось Орельену, фальшиво. Слишком напыщенно произнесли его невидимые губы, так хорошо знакомые по воспоминаниям — с милыми трещинками. Так же как и маска утопленницы… И вот этими губами она вдруг произносит: Франция. Он почувствовал раздражение, которого сам не сумел бы объяснить. Слова Береники сбили его с толку, заслонили прежнюю Беренику, подчеркивали огромное, измерявшееся световыми годами расстояние между той сохранившейся в его памяти куклой и живой женщиной, стоявшей рядом. Равнялось же это расстояние двадцати годам, когда Береника была вне его досягаемости. Слишком многое произошло в эти годы, разделило их. Береника продолжала: