Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Немцы, — сказал он, — одержали над нами победу потому, что они лучше оснащены, а главное — у них лучше обстоит дело с дисциплиной, и они обходятся без этой вечной говорильни… Когда командует всякий, кому вздумается…

— Каков же ваш вывод? — спросил господин Морель.

Береника остановила Орельена взглядом. Он повертел в руках нож и промолчал. А Гастон сказал:

— Надо честно сознаться — игра проиграна, проиграна!

Орельен не расслышал, что такое кричала Жизель. Принесли ликеры. У каждого было свое мнение насчет войны. Морель полагал, что ее вообще не следовало начинать. Что в этом была главная ошибка… Орельен сидел молча, но чувствовалось, что и его начинает затягивать этот словесный хаос. Он попытался было взять руку Береники. Она холодно отняла свою руку.

Неизвестно, кто первый бросил в разговоре эту нелепую мысль. Кажется, в тот момент, когда уносили тарелки, и теперь проект загородной прогулки прокладывал себе дорогу в беспорядочном шуме конца трапезы. Но, вероятнее всего, мысль о поездке возникла, как только сели за стол. Быть может, даже идея принадлежала Морелю или Гастону. Сначала никто их не слушал. Говорили о любых других предметах. Потом идея прогулки на автомобиле как-то окрепла и не желала уходить. Ее отстраняли, — напрасный труд: она утвердилась в их головах. Успела тоже стать предметом спора. Береника в ярости воскликнула:

— Ничего глупее нельзя придумать! Вы, конечно, шутите… К тому же Орельен нездоров.

— Я? Нисколько. Как только проходит приступ, я даже забываю, что болен.

Все это становилось похоже на какой-то заговор. Заговор, который плелся вокруг Береники и Орельена, но был им на руку. И не последним его участником являлся, с минуты встречи разлученных любовников, сам господин Морель. Пили довольно много. С таким чувством, что пьют они как бы в отместку врагу.

В пустых стаканах еще догорал вечерний свет. Но не посвежело нисколько. Вечер был тяжелый, цепкий, как объятия влюбленной женщины. Береника все еще спорила, слышался ее голос: «Нет, ни за что… Орельен, скажите им, что это сумасшествие… У нас ведь запрещено появляться на дорогах…»

Гастон отводил все возражения.

— Пустяки, — заметил он, — можно взять машину, мою машину. Положитесь на меня. А что касается жандармов, то им, поверьте, не до нас…

— Понимаете ли, что вы говорите, Гастон! Орельен ведь офицер, у него могут быть неприятности.

Но возможные неприятности Орельена были им более чем безразличны. Не собирается же он делать военную карьеру? Жизель расписывала красоты местности, где живет Гастон. Самым ревностным сторонником поездки проявил себя Морель. Слепая старуха в отчаянии качала головой.

— А что, солнце еще не скрылось? — спрашивала она.

В общем гаме, в пошлом священнодействии десерта эта фраза прозвучала глубоким, реальным отчаянием, как будто речь шла о чьей-то погубленной жизни. Береника поглядела на мать и вздрогнула.

— Шли бы вы к себе, мама!

Голос был непохож на знакомый Орельену голос Береники. Глубокий, чуть приглушенный. Голос, восходивший к годам ее детства, когда мать и ребенок беседовали, таясь от этого страшного отца, от этого бушевавшего в большом доме чужого человека… Вся история жизни Береники вспомнилась Орельену; ничто, оказывается не было утрачено из рассказа Береники, услышанного двадцать лет тому назад в Париже… Гастон взял его за руку.

— Дорогой мосье, — шепнул ему Гастон, — скажите ей, что вам эта прогулка будет приятна… Береника…

Орельен поглядел на говорившего пустыми глазами и невольно подумал: «Что им всем нужно?»

Господин Морель добавил:

— Вы не можете себе представить, какой чудесный сад у Гастона, огромные каштаны… огромные.

И вдруг, как это бывает, Орельен почему-то решился, даже пожелал ехать. Он посмотрел вслед Беренике, уводившей мать к дому, и сказал, что — да, ему было бы приятно поехать.

Они благополучно выбрались за пределы города. Гастон провел машину тесными улочками с ловкостью чемпиона-гонщика или просто сильно выпившего человека. Они не встретили ни одного патруля сенегальцев. Шоссе шло сначала между развалинами домов, потом открылся вид на пустынные поля и виноградники. Лозы, покрытые сульфатом, лиловели, как будто ночь начиналась именно с них. Шоссе, — ибо они ехали по шоссе, — вдруг повернуло вбок и холмами побежало кверху, как собака, благополучно увернувшаяся от наезжающих на нее колес. Рыжая собака…

Рыжая собака Береники бежала с минуту за машиной, потом отстала, и Береника сказала, проводив ее глазами:

— Бедный старый пес! Он уже не в силах, он тоже не в силах…

Не стоило спрашивать себя, к кому относились эти слова. Вероятно, ни к кому в особенности, но их не трудно было понять.

Она сидела между Орельеном и Гастоном. Было тесно, и Орельен обнял ее за плечи. Он слышал, как дышит, стараясь удерживать дыхание, Береника, — да и вся она была в странном напряжении, начеку, как умеют быть только женщины. На заднем сидении старенькой залатанной машины марки «виснер» слышался смех Жизели, устроившейся между Морелем и кузиной с печальным лицом; сам господин Морель суетился, говорил без умолку. Спускался душный вечер. Странной была вся эта внезапно предпринятая поездка за город. Для чего, в сущности, предпринятая? Да еще в дни поражения, в вечернее время. Пыль улеглась, и птицы выпархивали из виноградников. Решено было, что едут они отведать скромного местного вина, которое имелось у Гастона. Это было похоже на безумие. И Береника… Береника, всю жизнь не перестававшая любить Орельена, теперь сидела, вся тесно прижавшись к нему, — вся, но чужая. Такой чужой была ее нога, нога незнакомки, и дрожащие губы… «Губы, к которым я уже никогда не прикоснусь губами», — подумалось Орельену.

Хотя дом был всего в пяти километрах от Р., казалось, что они никогда не доедут. Слова Гастона резко отдавались в ушах, как стук мотора при перемене скорости. Все молчали.

Какой тусклой лежала позади прожитая жизнь. Ничего в ней не было такого, что стоило бы пережить. Может быть, и у всех так? Нет. Есть же человеческие судьбы, напоенные солнцем, как кисть черного винограда. А мне почему не довелось? К чему это бегство в никуда, этот слишком затянувшийся, отвлекающий маневр — моя жизнь? Так же нелепо, как наша сегодняшняя затея: бегство потерпевших крушение, выдаваемое за увеселительную прогулку. Прожить так, как будто прошел мимо всего, мимо всего… А если начать сызнова, швырнуть колоду на стол, заявить, что тебе сдали не те карты? Франция, Береника, Жоржетта… Пейзаж менялся. Холмы остались позади, и теперь машина неслась узкой дорогой, обсаженной высокими деревьями; перспектива полей и города уходила за горизонт. Вечер тихо переходил в ночь. Рука Орельена продолжала лежать на плече Береники, и это объятие было подобно горячей просьбе… Береника сидела неподвижная, будто неживая, и, казалось, не замечала этой крепко ее обхватившей мужской руки. Один только раз она вздохнула. Орельен нагнулся к ней. Она сказала: