Луи Арагон - Орельен. Том 2

Перед ним стояла Береника.

Они были одни в желтой комнате, — Гастон куда-то исчез. Только Орельен и Береника. Но все мешало ему вглядеться в Беренику, все отвлекало, даже гравюра на стене, изображавшая бурю, грозу, рыбаков, римские развалины и терпящую бедствие рыбачью ладью… И еще мешал какой-то предмет на этажерке, неразличимый в наплывавшем тумане. И снова Береника… а на экране перед камином какой-то причудливый узор по оранжевому парчовому полю: из рога изобилия низвергался целый каскад фруктов и цветов; рогов изобилия было несколько — вперемежку с морскими раковинами. И с Береникой…

— Вам следует лечь в постель, Орельен, — сказала она, — доктор говорит, что вам нехорошо.

Он вздрогнул: так знакомо прозвучал этот голос. Кровать кружило, как челн под ветром. Он с трудом уселся, бросил вокруг блуждающий взгляд и взял ее руки в свои. Она не сопротивлялась, только отняла одну руку и стала взбивать подушки, чтобы Орельен мог к ним прислониться.

— Береника!

Он сказал все, произнеся слово, в котором сосредоточилось то, чего нельзя было выразить словами. Она поняла и улыбнулась, еле пошевелив губами:

— Что ж, Орельен… видно, так оно и должно было быть.

Теперь он уже ясно видел ее. Лицо было прежнее, только линии стали тверже, резче обрисовались скулы. И то же выражение глаз, губ. Но веки отяжелели, потемнели немного. Кроме того, Береника сильно загорела. Причесывалась теперь она по-другому: волосы были уложены короной вокруг головы, впереди — кудряшки, видно было, что она недавно побывала в руках парикмахера. Быть может, волосы у нее выцвели? И все-таки главное, что меняло ее наружность, было не в фигуре, не в слегка пополневшей талии, а в лице — оно утратило прежнюю необъяснимую прелесть, стало чуть бесцветным. Береника красила губы гораздо ярче, чем когда-то. И сейчас, перед тем как войти сюда, провела по ним помадой. Орельен опустил глаза.

— Так должно было быть, — повторил он, и только тут заметил, что он без ботинок, и рванулся, пытаясь встать с постели.

— Вам надо лежать спокойно, мой друг, надеюсь, меня вы не стесняетесь.

Два старых друга. В последний раз он видел ее в Живерни весной 1922-го, — с тех пор прошло, значит, восемнадцать лет. Он сказал:

— У нас мог бы быть семнадцатилетний сын.

Она отвернула голову, и, воспользовавшись этим, Орельен спросил:

— Береника… Почему вы ни разу мне не написали… Не отвечали на мои письма?

— Ваши письма шли ужасно долго. Приходили как-то случайно. Если бы я даже ответила, — что бы изменилось? Кстати, я и отвечала вам… я вам писала, Орельен, каждый день, все это время.

— Но я ничего не получал!

— И не могли. Я ведь ничего не отсылала… Никогда.

Ей было, должно быть, года сорок два. Песочного цвета, совсем гладкое платье не красило ее; линия плеч казалась слишком округлой из-за пелеринки без рукавов, оставлявшей обнаженными руки.

Ослабевшими пальцами Орельен осторожно скользнул по этим свежим, прохладным, похудевшим рукам. Странно! Он не мог заставить себя думать о Жоржетте. Не мог даже представить себе, как выглядит Жоржетта.

— Хорошо бы ваш полк остался здесь подольше, — сказала Береника. — Вам необходимо отдохнуть.

Эта фраза возвращала их ко всему тому, что стало отныне их реальным существованием: к войне, к отступлению, к тому, что немцы уже подходят и город Р. может пасть с минуты на минуту, если только немедленно не будет подписано перемирие… Вернулось и ощущение болезненной слабости, неприятного тепла в каждой жилке… Обстоятельства встречи были таковы, что сама встреча исчезла в их наплыве, как берег моря в бурю равноденствия. Обстоятельства приобретали чрезмерное значение. Обстоятельства. Странное слово. Орельен спросил:

— Эдмон здесь проезжал?

Хотя собирался спросить совсем о другом. Она ответила утвердительно движением век, потемневших век, на которых, как блестки, отсвечивали крошечные пятнышки. Это была уже не прежняя молодая женщина. Мысль Орельена, должно быть, невольно отразилась в его взгляде, потому что Береника вдруг чуть повела плечом и рукой, как будто хотела защитить свою грудь от нескромного мужского взгляда.

— Вы меня не забывали? — спросил он. И так как молчание становилось тягостным, он добавил: — Мы с вами загубили свою жизнь.

Тогда она сказала так по-старому, с прежним непритворно горьким выражением лица, таким прежним, что он сразу увидел маленькое кафе на бульварах и парижское зимнее солнце:

— У вас жена красавица… я видела ее фотографии. И детей тоже.

Как же все-таки выглядит Жоржетта? Он вспомнил только ее платья. Дети… Один жест зачеркнул всю его жизнь. Виски ломило от жара. Что-то заставляло Орельена говорить. Но говорил как будто не он, а кто-то другой:

— Не знаю, поверите ли вы мне, но я только вас и любил, Береника… Вы никогда меня не покидали… Из всего, что было в моей молодости, вы — ее единственный свет, о котором я жалею. Мне многое нужно вам сказать… Все эти годы я готовился к тому дню, когда смогу объяснить вам… даже слова, фразы были подготовлены… но день получился такой непохожий на то, что я представлял себе, на наше будущее… Вы не сердитесь на меня за этот вид? Прощаете?

— Вот это и есть подготовленные вами слова? — сказала она с детским, скрывающим смущение, смехом. — Вы не представляете себе, как я за вас боялась. Я знала, что вы мобилизованы. И ни единой весточки за все это время. Ведь вы мне пятнадцать лет уже не пишете. Недавно здесь проезжали Эдмон и Карлотта. Они ничего о вас не знали. Был слух, что вы, должно быть, попали в бой на Сомме… Боже, ведь это кошмар!

Он продолжал держать в своих руках ее обнаженную до плеча руку. Сжимал эту руку. Беренике стоило огромного труда не расплакаться. Обстоятельства и на сей раз оказались сильнее их.

— Какой нелепый мир! — сказал он тихо. — Мы загубили свою жизнь. Не мы одни загубили. Другие — тоже, все, в сущности, все вело к этому. Наша победа. Надо было по-другому…

Вновь сами собой пришли слова, которые вот уже больше недели твердили сотни потерпевших поражение людей, людей побежденных — офицеры, оставшиеся почти без оружия, среди бунтующей и хмурой солдатской массы.

Позади отзвучали десятки готовых фраз, поспешных объяснений, извинений, общих мест и необщих новых слов, они рождались на ходу и сразу оказёнивались, переходя из уст в уста, от одной воинской части к другой, по всей армии, перед глазами которой, как наваждение, маячили неумолимо приближавшиеся Пиренеи. Люди спрашивали себя: «А дальше что?..» — и удовлетворялись зажигательными, усыпляющими речами, в которых вся ответственность за нынешний ужас перекладывалась на плечи ничтожных марионеток, призраков… так легче было продолжать прежнюю жизнь, умыть руки, выйти из игры… Береника, быть может, впервые слушала Орельена, говорившего с ней не о любви. Быть может, она смутно чувствовала, что в его сознании все катастрофы сливались в одну: их любовная драма и драма всеобщая, и все его жизненные неудачи. Слова, которыми он воссоздавал катастрофу, еще не выцвели, не превратились в банальность, завтра, возможно, они будут звучать безлично, как в фонографе, но сегодня еще хотелось, еще стоило спорить с Орельеном… Раз или два она чуть было не вспылила, но сдержала себя: ведь Орельен минутами говорил как в бреду, он был болен, не следовало забывать этого…