Луи Арагон - Орельен. Том 2

Из окна донеслись призывы радио. Голос, проникнутый зверской ненавистью, выкрикивал: «Командирам частей произвести перекличку своих людей! Следуйте инструкции, которую вручат вам порученцы, имеющие карточку желтого цвета». Что это значило? Орельен пожал плечами.

Обедали во дворе за круглым столом с голубой скатертью и с такими же салфетками; перед каждым стояло три стакана из толстого граненого стекла. Закат окрасил землю ярко-оранжевым светом, к которому уже примешивались густые тени, темно-синей, как море, полосой рассекавшие на две половины стол со всеми за ним сидящими; и только фигуру старой слепой дамы коварно выхватил из этой группы ярко-розовый солнечный блик. Обе прислуги — шестнадцатилетняя крепкая девочка-подросток, которую Орельен уже видел, и полная женщина с изможденным, землистым лицом — хлопотали вокруг стола, расставляя блюда, серебряную утварь, распространяя запах супа. Жизель была в черной юбке и прозрачной белой блузке, под которой разбегались во всех направлениях розовые ленточки; только у очень молодых и смуглых женщин лица дышат такой свежестью, свежестью горного родника. Но в улыбке была вульгарность. Морель, должно быть, просто обожал ее. Как ни старался он уделять внимание остальным — завел разговор с высокой, грустного вида девушкой, кажется кузиной, брюнеткой в полосатом платье, которая отвечала ему односложно, отрывисто; несколько раз поворачивался всем телом к капитану, с каким-то беспокойством в глазах; передавал блюда Беренике; что-то говорил мужчинам — и все же было очевидно, что все мысли его о Жизели, о том, что ест Жизель, что пьет Жизель, об одиночестве Жизели в этом кругу, где ею, быть может, пренебрегали. Был он круглый, налитый жиром, непрестанно двигался, отчего пустой рукав неуклюже взлетал и болтался в воздухе. Напротив него сидел Гастон — худой, с костистым болезненного цвета лицом, которое так блестело, что не заметны были даже воспаленные пятна на скулах. Все, в том числе слепая дама, говорили очень громкими, очень неестественными голосами. Молчание было только там, где была Береника, где было светлое увядание Береники. Орельен заметил две глубокие складки, пролегшие по обеим сторонам ее рта. При взгляде на мать можно было представить себе, что станется с этими линиями лица, которыми так точно измеряется глубина разочарования. Но Береника умела согнать эти складки принужденной, застывшей улыбкой, которая казалась вечной, как вечными казались эти девятнадцать лет. Отяжелевшие веки скрывали черноту ее глаз, знакомый взгляд. На веках лежал легкий налет цвета охры, быть может, это была пудра, слишком темная для кожи Береники — быть может, просто отсвет заката. У всех были влажные от пота лица. Кроме Береники. Трудно было найти в ее чертах сходство с портретом Замора, и все же Орельен невольно вздрогнул — что-то, напоминавшее гипсовый слепок, маску утопленницы, сохранилось. Береника не переоделась к обеду, только надела коралловое, в шесть ниток ожерелье, без всяких претензий на изящество или богатство — такие кораллы встречаются у всех торговцев сувенирами во Флоренции. Голову она чуть вытягивала вперед, казалось именно под бременем этого розового ошейника. Рыжая собачка прыгала возле Береники.

Слова, которые говорились, сами по себе почти ничего не значили, разговор тянулся вялый, пустоватый. Во всех этих растрепанных мыслях, в жалких обрывках фраз, свидетельствовавших о том, что каждому интересно было только свое, в пустых словах, где пересекалось несколько жизней, Орельен мог уловить только одну общую черту, и то она, быть может, отражала его собственные, тайные, напрасно подавляемые мысли. Поражение. Никто ни словом не заикнулся о поражении, а между тем оно окрашивало собой стекло стаканов, металл приборов, сквозило в неловких улыбках и равнодушных речах. Это была все та же формула, ее угадывал каждый, ибо носил ее в себе. Она звучала примерно так: «Но разве это возможно, о боже!» Не далее как сегодня кто-то сказал Орельену: «Представьте себе, что мы вышли бы победителями…» С горечью, напоминавшей опьянение, он старался думать, что было бы только хуже, если бы мы «вышли победителями». Надобно привыкать к поражению. Упражняться. Метод Куэ. Как же мы уживемся с поражением?.. Ибо придется уживаться. Он вздрогнул: с ним говорила Береника. Что он ей ответит? Эта встреча спустя почти двадцать лет тоже была своего рода катастрофой. В сущности, ему приходилось делать усилия, чтобы в этой чужой женщине узнавать душу своей любви. Представление о Беренике он сохранил в себе, но Береника подрывала это представление. Он невольно подумал, — не без горечи, — что так было у него не только с любовью Береники. Береника… Франция…

Что общего между Францией его молодости, войны 1914 года, и этим разгромом, беспорядочным бегством по дорогам Юга? Как? Эти молодые люди на велосипедах и девушки в трусиках — это Франция? Нет, нет, нет. Республика — но не Франция. Откуда у Орельена такие мысли? Кто-то нашептывал ему эти слова. Но он уже не помнил кто. Вероятно, слова эти носились в воздухе, вероятно, повторяя их, легче было жить, переносить позор. То же самое и с Береникой. А впрочем, где тут Береника? Не Береника эта состарившаяся женщина. Его Береника — гипсовая маска, юная и бездыханная, навечно прекрасная. И Франция — та, которую он любил, — тоже была мертва, а то, что вокруг, — не Франция это! Счастлив, кто любит мертвую, он творит ее образ по вдохновению, она не может говорить, и нечего опасаться, что она скажет неугодные тебе слова…

— Читали вы воззвание господина мэра? — спросила Береника.

Нет, он не читал. Госпожа Морель оживилась. Сейчас, когда в глазах ее сверкнула ярость, она показалась ему совсем некрасивой.

— Мэр утверждает, — проговорила она, — что немцы войдут в наш город, и рекомендует быть с ними повежливее… Мэр полагает, что так можно склонить победителя к терпимости, к пониманию нашего положения, можно даже рассчитывать на рыцарские чувства победителя.

Мужчины засмеялись. Господин мэр был радикалом правого толка и не пользовался симпатиями у жителей города; он был не избран, а назначен распоряжением сверху, как бы в награду за то, что всю жизнь мечтал занять этот пост; настоящего мэра сместили по каким-то личным мотивам.

— Ах, он радикал! — воскликнул Орельен.

Орельен теперь готов был стать на сторону Береники. Он не любил радикалов. В том числе уважаемого Барбентана. И весело рассмеялся по примеру прочих участников трапезы.

— Кажется, мы с вами говорим о разных вещах, — сказала Береника.

Он посмотрел на нее.

Неужели это благодаря ей продлилось, удержалось на целых восемнадцать лет воспоминание о нескольких днях их молодости? В ее жизни встреча с Орельеном была единственным дуновением тепла. Еще раз Орельен на мгновение пережил опьянение этой мыслью. Как от запретного хмельного напитка. Он закрыл глаза и подумал: «Она уже немолода… Ну и пусть… Я посвящу ей свою жизнь. История нашей любви разрешится непредвиденным финалом. Как песня на слова поэта». Он внезапно почувствовал, что жизнь его не удалась. Никогда он не испытывал так остро неудовлетворенности своей жизнью, и теперь не мог справиться с этим чувством. Его жена, его дети… Он был готов все бросить, только бы восстановить порвавшуюся когда-то живую нить. Да, он позволял этому неожиданному соблазну проникать глубоко в сердце, рождать там трепет. Он говорил себе: «Я уеду с Береникой… Я дам ей счастье», — и радовался, честолюбец! Но уже знал, что ничего ровно не предпримет. Что ж! Он, должно быть, просто трус…