Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Вам надо лежать спокойно, друг мой…

Но он далеко не исчерпал тему слишком легкой жизни и говорил теперь с неожиданной суровостью, как нелицеприятный судья. Никто еще не говорил так с Береникой. Несмотря на все старания, она забывала, что это говорит Орельен, что он в жару!

— Не понимаю вас, — сказала она, — разве всем легко было жить той легкой жизнью, о которой вы говорите?

Она посмотрела на него неожиданно чужим взглядом, как на чужого — нет, это был не он, не Орельен прежних молодых лет, Орельен ее мечты. Перед ней сидел высокого роста офицер, загорелый, тощий — одни мускулы, — волосы у него поредели, на висках побелели даже; его немилосердно била лихорадка, и он не мог подняться с постели, покрытой желтым покрывалом, не мог оторваться от подоткнутой под спину подушки; мундир с капитанскими нашивками висел на спинке стула, высокие авиаторские ботинки стояли рядом, на нем оставалась только рубаха цвета хаки и стянутые у колен резинкой брюки военного образца. Береника слушала его речи, но не принимала их, вглядывалась в знакомые черты, которые стали неузнаваемы из-за нервического тика, передергивавшего все лицо. И это ее Орельен? Перед тем как идти к ней, он побрился, побрился нечисто, и на подбородке синела щетина. Теперь он ругал политиков.

— Послушайте, Орельен, а мы-то, мы с вами разве говорим не о политике?

К вечеру лихорадка утихла. Презрев запрет доктора, Орельен, оставленный у Морелей на правах больного, встал и отправился в канцелярию штаба дивизии узнать, нет ли чего новенького. Пришлось идти по длинной улице, уступами уходившей вверх; домики, лепившиеся один к другому, выглядели убого, за ними возникло вытянувшееся в длину готическое строение и дальше, совсем неожиданно, уютного вида гостиница; она чуть отступала вглубь, укрывшись за серыми решетками, которые густо заросли розами, уже начинавшими увядать. Ближе к штабу суматошно шныряли взад и вперед представители всех родов оружия, причем солдаты при встрече с офицерами чести не отдавали. На перекрестках — сенегальцы. Кучка пехотинцев переругивалась с толстухой, устроившейся в амбразуре окна нижнего этажа; из воплей толстухи можно было понять, что она ненавидит военных и ждет не дождется, когда все это кончится, когда придут немцы и наведут порядок. Вообще гражданское население было настроено не слишком дружелюбно. Канцелярия разместилась в трех мрачных комнатах большого жилого дома, где стоял затхлый запах, в темной передней возвышались две статуи, — обе в натуральную величину: солдат времен франко-прусской войны 1870 года и столь же давних времен щеголь, который подавал носовой платочек невидимой даме.

— Отец мадам Гризери был художник, — шепнул Орельену юный сержант перед тем, как ввести его к майору Буйе.

Майор весь был погружен в стратегические расчеты, этот добродушный, седовласый майор, он что-то расчерчивал размашистыми движениями, хватая то красный, то синий карандаш; можно было подумать, что время пошло вспять и французская армия вновь вступает в Бельгию.

— А, это вы, Лертилуа? Вы уж извините, здесь не совсем… — Он отложил в сторону карандаши и вздохнул. — Как здоровье?

Орельен ответил, что он в полном порядке. Майор потер себе крыло носа. У него была умилительная наружность, особенно трогательны были отвислые, как у дога, щеки.

— Все то же… да… мы пришли на смену дивизии, которая вчера сменяла нас. Сначала нас погнали на юг, якобы из-за того, что с запада прорвалась моторизованная часть — так по крайней мере утверждали хорошо осведомленные лица… А на поверку вышло, что мотоколонны и следа нет… чем только они думают… — Он тихо рассмеялся, но вид имел крайне усталый… Принесли на подпись бумаги. Майор простонал: — Что ж, так и будем бумажками тешиться до самой испанской границы. — И, повернувшись к Орельену, продолжал: — Итак, назад пятимся… вечером выступаем, семьдесят пять километров в северном направлении. Прах их возьми! Когда же кончится эта крутня. Попробуйте объясните солдатам, что надо голову сложить, но держаться, когда ни один город не держится, любой штатский нам в лицо смеется и вообще все понимают, что нам каюк! Оставляю вас здесь, Лертилуа, с вашими людьми. Как-нибудь без вас обойдемся на этих веселеньких маневрах. На довольствие зачислим вас к сенегальцам. Если обратно пойдем этим направлением, подключитесь к нашему обозу… Вероятно, завтра вечером. Бидассо, знаете такую реку? — Смеялся майор совсем невесело. Потом стянул лицо складками к удивленно вздернутому носу. — Вы, кажется, воевали в тысяча девятьсот четырнадцатом? Да? Так вот, не советую вам распространяться на сей счет…

Часы шли, но жара не спадала. Жара, пыль и запах бензина. Только небо там, на западе, меняло в просветах между домов оттенки на более мягкие и, не жалея красок, отсвечивало в стеклах окон всеми переливами бархатно-розового и золотистого. Если верить этому освещению, можно было подумать, что деревья за соседней стеной только что проснулись. Орельен прошел в помещение роты. Ребята устроились не так уж плохо. Правда, пришлось долго ждать, пока их впустили, потом разместились кое-как и часок поспали. Но, в общем, ничего. Беквиль позаботился обо всем, — что делать, раз капитан заболел: зуб на зуб не попадает. «Не беспокойтесь, господин капитан, я их полностью обеспечил. Что ж, уходим, значит?» Нет, они остаются. «Пообедаете с нами, господин капитан? Столуемся в школе. Учительница очень миленькая…» Он не может, его ждут к обеду Морели. Но сам он предпочел бы разделить трапезу со своими, разделить их судьбу. А может быть, по-другому сделаем: Беквиль пойдет вместе с ним, там и похарчится? Беквиль отказался из-за учительницы. Настоящий нормандец, здоровяк, любит хорошо поесть, поохотиться, особенно за женщинами, о поражении он и слышать не хотел. А еще говорят, что французы вырождаются!

Медленно, как бы желая выиграть время, шел Орельен к Морелям… Обедать — это значит встретиться за столом с матерью Береники, слепой старухой, с молоденькой аптекарской ученицей, с поклонником Береники, с ее мужем — и поддерживать беседу. Провинциальный кругозор… Аптекарь читал Дюамеля и Жироду. Восхищался Сезанном. Он знал, что надо и что не надо хвалить. И была еще коллекция тарелок. Новое приобретение. Итальянской работы. Орельен вспомнил авеню Ваграм в Париже. Почему именно авеню Ваграм? Возможно потому, что как раз напротив «Ампира» помещался «Керамик-отель».

Самым странным было то, что Лертилуа никак не мог представить себе будущее, даже самое близкое, даже завтрашний день, даже сегодняшний вечер. Добро бы ему еще было двадцать лет… но в пятьдесят?.. Его воображение не рисовало ему ничего — ни продолжения этой бродячей жизни, ни перехода к оседлой. Жоржетта, дети… И все, что стоит сейчас между ним и Жоржеттой с детьми. Ему казалось, что никогда больше он не станет жить той жизнью, что жил до войны. Он не жалел о том, что фабрика разрушена, — просто это была перевернутая страница его существования. Жоржетта. Это ведь вся его жизнь. Береника, сорокалетняя Береника — и несравненная свежесть этой молодой матери, такой белотелой, такой плотской, такой милой сердцу… Он вдруг отдал себе отчет в том, что все время поступал так, словно собирался увести с собой Беренику, жить с Береникой, забыть обо всем прочем ради Береники. Он испытывал на себе всю притягательность этого женского облика, всю чудовищную силу ее любви. Не пора ли опомниться! Вряд ли Орельен был главным предметом размышлений Береники все эти годы. Вспомним Поля Дени. Орельен говорил себе это, но это, казалось, не имело силы в применении к нему. Он сам был потрясен прочностью этой двадцатилетней, почти двадцатилетней, привязанности. У него было чувство вины перед Береникой. Он хотел бы загладить эту вину. И сколько ни укрощал себя напоминаниями о Поле Дени, ничего не помогало. Береника… Если бы можно было иначе завершить ее историю, создать апофеоз любви. Наконец-то он мог стать чем-то возмещающим страдание, подобно христианскому раю. Во всех этих мечтаниях было и величие любовной трагедии, и эгоизм пятидесятилетнего мужчины, которого страшит молодость его жены. Впрочем, сейчас он не вспоминал о жене. Мысль об увядании, когда Орельен прилагал ее к Беренике, только усиливала вихрь его чувств в самом романтическом смысле этого слова. Он думал, «как она переменилась», и испытывал умиление перед самим собой.