Августин Вольнов - Егеренок

Сигач сидел на лавочке перед палисадником хмурый, словно не выспался, и вертел в пальцах какую-то бумажку. Ромка поздоровался. Сигач нехотя буркнул: «Здорово!» — помолчал с минуту, потом вдруг зло сказал:

— Связался я с тобой. На вот, читай. Затаскают теперь по судам.

Это была напечатанная на машинке повестка из сельсовета. Сигачев Николай Егорович приглашается на заседание исполкома в качестве свидетеля по делу о браконьерстве.

— Ничего, Колька. Это же для государства польза.

Ромка повздыхал, присел было на лавочку, но вспомнил, что отец с Акимом Михайловичем уже на месте.

— Айда, Колька, уже полдвенадцатого. Вот дадут теперь Сафончику, вот дадут!

Колька Сигач набычился:

— Не пойду.

— Да ты что? С милицией приведут!

Колька молча поднялся и поплелся к сельсовету.

В кабинете у Акима Михайловича висели сизые облака. Кроме него и отца, здесь были депутаты сельского Совета: колхозный конюх Мизинов и механик Силыч, мощный дядька с черными и длиннющими, как у запорожцев на картинках, усами. А рядом с ним вольготно расселся браконьер Сафонов с папироской в зубах. Он повернулся на скрип двери, и на его лице Ромка заметил странное выражение: то ли интерес, то ли настороженность.

Левки Сафончика в кабинете почему-то не было. И вообще, много кого еще не хватало: не пришла Нюшка Мордовцева, не пришли приятели Сафончика, не было здесь Семимильного и Веньки Арбузова. Лишь Дуся Струева возле самой двери примостилась на кончике стула и съежилась, как пичужка на ветке.

Ромка присел у печки, Сигач остался стоять у двери.

— Ну так, — сказал Аким Михайлович, — подождем еще Арбузову с сыном. Пора бы уж им явиться, время вышло.

И опять потянулся неторопливый разговор про сев, про урожай да колхозные хлопоты. Ромка почти не прислушивался, он все думал: почему нет Сафончика и его дружков, ведь это на них составлен акт.

Венька пришел вместе с матерью, Арбузихой, как ее звали на селе, — неприметной и тихой женщиной лет сорока пяти. Она почти всегда была с черным платком на голове, даже в самую жару, когда работала в поле.

— Что ж, больше ждать не будем. Время сейчас деньги. Сафонов, почему вашего сына нет?

На вопрос председателя сельсовета Сафонов ответил с необычной для него сдержанностью, даже, можно сказать, с достоинством и вежливо:

— Видите ли, Аким Михайлович, я сам, отец значит, здесь, и потому все в ажуре. Готов держать за сына ответ, если тот в чем засыпался.

— Засыпался? Хм, хм…

— Ну да, то есть провинился, — поправился Сафонов.

Председатель обежал взглядом собравшихся.

— Мордовцевой Анны тоже нет. Кто знает, почему?

Дуся Струева привстала.

— А ее, дядь Аким, маманька не пустила, не гоже, говорит, детей по следствиям таскать.

— Что верно, то верно, нечего тут ребятенкам делать, — тоненько пропел дедушка Мизинов. — Я тоже своего внучонка не пустил.

— Правильно, Степан Димитрич, мыслишь, — солидно поддержал конюха Сафонов. — А вот кое-кто, видать, не больно в воспитании детей понимает.

— Зато о вас, гражданин Сафонов, этого не скажешь, вы-то своего сына отлично воспитали, — язвительно сказал отец. — Ваш сын — первейший заводила всяких пакостей.

Сафонов возмутился:

— Это почему такое со мной обращение? Почему я гражданин, а не товарищ? Что здесь, домзак или тюряга?

Отец побледнел.

— Нет, гражданин, — отец нарочно нажал на слово «гражданин», Ромка это отлично понял. — Товарищем вы мне во всю жизнь не будете; я грабителям природы не товарищ!

— Я грабитель, я?

Сафонов налился кровью, как весенний клещ.

— А кто весной в заказнике на островах ондатру из нор серой выкуривал? Жаль, что я тогда опростоволосился. Но смотри, как вору ни воровать…

Отец отвернулся от обозленного Сафонова, подал Акиму Михайловичу двойной листок из тетради.

— Вот акт, вчера у Линды составил. Его сын с приятелями разоряли гоголиные гнезда, задушили утку.

— А у кого в руках была утка? — заспорил Сафонов. — Почему правду не говоришь? Тут депутаты народа, пусть они сами рассудят!

Аким Михайлович посмотрел на отца. Отец кивнул на Веньку Арбузова.

— У него.

Сафонов деланно рассмеялся, оскалив крепкие, как кукурузные зерна, зубы.

— Что, съел? Так чего же ты на моего сына капаешь? Мстишь, что мы тебя легавым псом называем?

Ромка задрожал от возмущения: что это отец позволяет оскорблять себя?

Но отец молчал, сжав губы, только глаза его, незнакомо страшные, уставились в лицо Сафонова, и казалось, что отец сейчас не выдержит, набросится на врага, и тогда случится что-то непоправимое.

Аким Михайлович раздельно проговорил:

— Если ты, Сафонов, еще раз обзовешь государственного егеря грязным словом, пеняй на себя.

Сафонов проворчал, утихая:

— Могу и не обзывать, а только других слов для него не имею.

В кабинете председателя сельсовета установилась тишина. Все как будто чего-то ждали. Сафонов кряжисто расселся на скамейке, расставив ноги в высоких резиновых сапогах с отвернутыми голенищами, тупо глядя в пол. Арбузиха хлюпала, поднеся конец головного платка к носу, у Веньки пылали сильно оттопыренные вперед уши. Колька Сигач по-прежнему стоял у двери, отвернувшись к окну, безучастный ко всему. Конюх Мизинов и механик Силыч сердито чадили огромными самокрутками.

Аким Михайлович вполголоса перечитал акт, поднял глаза на Венькину мать.

— Вот ведь что получается-то, Таиса. Сама ты смирная да положительная, а сына не сумела воспитать. И мужик у тебя был положительный, хотя и любил выпить, покойник. Он бы таких выкрутасов не потерпел. Что теперь делать-то, а?

— Придется платить штраф, — сказал отец. — На первый раз ограничимся этим.

У Арбузихи набрякли глаза. Ромка видел, что она с трудом сдерживает слезы, и злился на отца. Неужели нельзя простить Веньку? Он же не один там был и в первый раз поймался. За первый-то раз можно бы и не штрафовать, чего отец лютует.

Венька плаксиво затянул было:

— А чтой-то меня одного-о, хуже всех я, что-о ли?

Но отец, разминая папиросу, жестко сказал:

— Гражданин Сафонов сумел доказать, что его сын ни при чем. Значит, ты один, Арбузов, в ответе.

В этот момент Ромка готов был закричать на отца, обругать, сказать, что никогда больше не будет его любить. И лишь стыд перед людьми удерживал его.

Арбузиха вытерла глаза, печально заговорила:

— Вениамин, что же это ты, а? Стыдок-то какой, господи, в бандиты попал. И чегой-то ты какой уродился, а? Отец, бывало, клока сена колхозного не возьмет, горсти овса с конюшни не унесет, вон Степан Митрич знает, не даст соврать.

Конюх Мизинов подтвердил:

— Что верно, то верно, колхозным добром воровски не пользовался, знаю.

— И я не колхозное, — буркнул Венька.