Августин Вольнов - Егеренок

— А гулять оба отправились, чего им дома-то торчать? Ихнее сейчас время, небось наработались, так и погулять не грех.

Участковый встал, покачал на ладони свинец.

— Знаешь что, Силыч, я этот кусок возьму, потом вызову к себе Аркашку и поговорю.

Силыч нахмурился, словно хотел сказать что-то резкое, но сдержался и лишь крепко взял в кулак левый ус.

— Возьми, если нужно. Только Аркашка-то тебе к чему? Я ж тебе все сказал. Подозреваешь ты чего-то нехорошее, так уж не молчи.

— Да нет, Силыч, что ты! Только полагается так, чтобы расследовать со всех сторон. Ведь дело-то какое — чуть не убийство. Уголовное из уголовных. И поэтому должен я все досконально узнать, все обстоятельства учесть, все версии проверить. Ты не обижайся, Силыч, поговорю с твоими ребятами, может, они мне помогут чем.

— Еще бы не обижаться, кому хочется под таким подозрением ходить? Меня в селе давно знают, чего меня подозревать? Или я когда в браконьерстве уличен был?

— Ты, Силыч, зазря себе нервы не порть. Никто тебя не подозревает, однако из всех тридцати ружей шестнадцатого калибра только из твоего недавно стреляли. Как ты сам на это посмотришь, а? Ну вот. А ты обижаешься… Прощай пока и будь здоров!

На улице участковый сердито проговорил:

— И чего это взбрело мне в голову таскать вас с собой? Да еще чуть не с обыском. Обиделись люди, уж лучше бы я один…

Ромка промолчал: милиционер прав, люди действительно обиделись, а наедине с участковым стали бы, пожалуй, откровеннее. И вообще, нехорошее это дело — подвергать сомнению честность людей. Но как же быть-то? Если не найти преступника, он еще может натворить беды. Сегодня только ранил отца, а завтра и совсем убьет. Да и не в отце только дело: будет на его месте другой егерь, и на него злобный браконьер нападет из ненависти. Такова уж браконьерская природа, ради своей наживы он сына родного не пожалеет, вон как Сафонов, не то что чужого кого…

Всю дорогу от дома механика до сельсовета участковый не мог успокоиться.

— Ах, Силыч, Силыч, сам ведь сознался, что Аркашка в лес ружье брал… И зачем ты это брякнул, Силыч?

Венька Арбузов словно бы невзначай ввернул:

— Если бы про свинец я не сказал, не сознался бы Силыч…

Участковый приостановился.

— Эхма! Вы, ребятишки, небось, еще не понимаете, какую кашу заварили из этого свинца. Горька кому-то будет та каша, ой горька! Теперь что я должен с этим свинцом делать, а? Должен я его в район на экспертизу представить, его и пулю, соображаете? Эх, милиционер Сиволобов! Долюшка твоя незавидная… Ну ладно, выполню я свой долг, виновного найду, с невинного обвинения снимутся. А только ведь Аркашка с Женькой мне племянники. Эхма!

Участковый махнул рукой и резко свернул к сельсовету.

— Ну вот, чего теперь?

Никто Сигачу не ответил. Ромка поковырял носком ботинка землю на дороге, повздыхал. Ему было ясно, что участковый милиционер, хотя и не рад тому, как оборачивается расследование, все же доведет дело до конца.

— А нашей помощи не хочет, — уныло протянул Венька. — А что мы ему, помешали?

— Всю славу один хочет заграбастать, больше ничего, — Сигач фыркнул себе под нос, усмехнулся. — А если бы про свинец не узнали, ничего бы у него не вышло. Правда, ребята?

— Точно, не вышло бы, Венька здорово углядел. А как же теперь с браконьерами быть? Лосятину они заберут из лесу, а мы и не узнаем, кто.

— Ну, тут дело ясное. Раз Сергей Иваныч запрещает нам идти с милиционером в засаду, сами пойдем. Я дома и спрашиваться не буду. А ты, Венька, а ты, Ромка?

— Ну, спрашивает тоже! Что я, сосунок, по материной указке ходить?

Ромке и вовсе некому было запретить ночной поход в лес: мать почти не выходила по ночам из больницы.

— Еще Саню Мизинова позовем, вчетвером мы браконьеров где хочешь выследим, хоть днем, хоть ночью.

— А если они, браконьеры эти, с ружьями? Схватят — и башку долой.

— И чего ты, Венька, вечно трусишь? Как на боевое дело, так и в штаны напустил.

— Ты это брось, Сигач, ничего я не напустил. А только ведь браконьеры же — отчаянный народ!

— Да мы им и показываться не будем, только выследим, кто они и куда мясо потащат. А потом участковому доложим, он их и сцапает.

Сигач, не любивший долгих разговоров, решил, как отрубил:

— Сегодня, когда стемнеет, встретимся возле Ромкиного дома. Языки держать за зубами, кроме Сани Мизинова — никому. Ясно? А теперь кто куда, а я домой. Есть хочется, прямо ужас.

У Ромки от голода тоже в животе щемило, но прежде чем идти домой, он побывал в больнице.

Отцу полегчало. Глаза его были закрыты, но лицо уже не такое синее, как три дня назад, и было видно, что он спит спокойно, лишь порой кривится открытый рот да слышится свист при дыхании. Зато мать от бессонных ночей осунулась. И все же она повеселела чуток.

— Возьми, Рома, в шкатулке на комоде деньги, сходи за хлебом, сахару купи. Чай, изголодался ты у меня, а мне сготовить некогда, — сказала она шепотом, провожая его до дверей палаты.

— Ничего, я и на молоке проживу. А колбасы купить можно?

— Купи, купи, чего уж, если есть в магазине.

— А папа как? Разговаривает? Мне бы ему рассказать, как мы с милиционером расследование ведем. Здорово! Почти уже узнали, кто в него стрелял.

— Что ты, что ты, нельзя пока говорить ему об этом! Он и так совсем слабый, еле спасли. Через недельку или, может, раньше, как доктор разрешит. А пока иди, иди в сельмаг.

Купив в магазине хлеба и колбасы, Ромка поел, побродил по двору в ожидании вечера, приглядел, чего бы поделать. Решил натаскать воды из озера в две большие бочки на огороде, а когда сядет солнце, полить огурцы и помидоры.

Ромка не наполнил вторую бочку и до половины, как услышал тонкий голос:

— Рома-а, Ро-ом!

Ромка бросил ведро и вышел на улицу. К палисаднику спиной прислонилась Нюшка Мордовцева и глядела на озеро, грустная, несчастная.

— Чего тебе?

— Так, пришла вот…

Такой печальной Нюшка никогда еще не была, Ромке стало жалко ее.

По-прежнему глядя на озеро, Нюшка тихо спросила:

— Твой папанька-то поправляется?

— А тебе-то что, что поправляется? Ага, боишься, не твой ли отец стрелял в него, а то засудят? Не бойся, повезло тебе. Мы уж с милиционером расследовали, у твоего отца ружье не того калибра, как пуля. — Ромка помолчал, помялся и, тоже глядя на озеро, добавил: — Ну и хорошо, что не твой, а то бы…

Ромка не объяснил, что значит это «а то бы», он и сам ясно не мог понять, почему так обрадован, что стрелял не Нюшкин отец, но чувствовал, что рад этому.