Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

Потихоньку я начала симпатизировать этому ироничному юнцу. Уж очень ехидные сочинения он писал. Конечно, пока нельзя было предсказать, выйдет ли из него писатель, но ирония его мне нравилась. Хотя чаще всего она была не самокритична.

Разговор о Ланщикове возник у меня с Чаговой, когда она пришла ко мне домой. Примак предложила ее помощь в оформлении литературного журнала. У Чаговой оказался лучший почерк в классе.

Эта крупная светловолосая девочка была необыкновенно организованным человеком. Она выглядела медлительной, но все успевала. Дольше других думала над темой классного сочинения, писала медленно, а сдавала всегда вовремя и совсем неглупые работы.

И я очень удивилась, когда, листая материалы нашего журнала и увидя работу Ланщикова, Чагова сказала низким голосом:

— Он всем хамит, кто слабее, девочкам, учителям…

— Учителям?

— Да, ведь есть слабые и учителя. Он куражится, а потом, конечно, извиняется, но так, что я бы ни за что не простила. А Кира Викторовна прощает, лишь бы тихо…

У этой девочки была удивительная манера говорить, не самоуверенная, а убежденно-серьезная.

— А как он издевался летом над Лисицыным, когда мы были в колхозе!

— Но Лисицын на две головы выше…

— Ланщиков увертлив, как лягушка. И умеет так ехидничать, что Лисицын сначала сам смеется, а потом только понимает, что из него шута сделали…

Чагова мечтала быть врачом или медсестрой, но обязательно — детской. И ее было легко представить с младенцем на коленях. Дети, наверное, мгновенно успокаивались в ее мягких и уверенных руках.

— Я пробовала с ним в колхозе говорить, он же при нас, при девочках, матом ругался, а он стал дурака валять, упал на колени, поклялся в любви до гроба… Куров даже заступился за него, упрекнул меня, что я шуток не понимаю…

Чагова аккуратно сложила все работы, которые предстояло ей переписывать, подровняла стопку, пригладила рукой и сказала удивленно:

— Может быть, у меня и правда нет юмора, но я боюсь… Ланщикова… Нет, нет, со мной он никогда грубым не бывает, а вот как человека… Его все считают способным, все учителя. Он и вас смешит своим нахальством. Даже Эмилия Игнатьевна считает его ребенком. Она сказала, что с ним надо «терпимее, он еще просто инфантилен», а Таисия Сергеевна говорит, что из него обязательно получится любопытный писатель. Но зачем обществу писатель, если он плохой человек?!

А я вдруг вспомнила, как весной вызвала Ланщикова отвечать. У него две последние недели не было ни одной двойки по литературе.

— Какие вы знаете ранние рассказы Чехова?

— «Антон Горемыка» и, как его, о Климе…

Так подхватил он подсказку Джигитова, отвернувшегося к окну с невинной физиономией.

— О каком именно Климе…

— О нем, значит, о Климе…

— Может быть, о Климе Самгине?

Ланщиков радостно закивал с таким видом, точно, наконец, дождался, что его поняли.

— Ага. Такой маленький рассказик.

В классе засмеялись, он насторожился, чутье у него было великолепное, и тут же сказал, хотя и не знал точно, в чем ошибся.

— Я пошутил, простите…

— Каких писателей 80-х годов вы помните?

Ланщиков облегченно откинул голову назад, он чувствовал, что, кажется, из болота вылезает на сушу.

— Щедрина. Я его «Сказки» читал. О пескаре и вообще о рыбах. Вы не знаете, он был рыбаком?! Вот я думаю, что произведения писателей всегда отражают их вкусы…

Ланщиков увертливо умел уводить ответ в сторону, но я не поддалась, хотя его выдумки меня часто смешили.

— Щедрин уже умер к концу 80-х годов.

— Произведения же его оставались, вот я и читал их…

Ланщиков заразительно улыбался, щуря разноцветные глаза, кудрявые волосы красиво поблескивали на солнце, даже веснушки его не портили. На улице была весна, солнце, первая зелень, ему хотелось побегать, попрыгать, как щенку, а тут нудные вопросы…

— А Чехова вы любите? — спросила я для очистки совести, мне не хотелось новой двойки.

— Люблю.

— За что?

— За все его хорошие рассказы.

Девятиклассник увертывался от двойки все ленивее, поединок явно шел к концу.

— Какие вы знаете его пьесы?

— «Каштанку».

Опять все засмеялись, и я сама не удержалась, глупость его ответов даже не злила. Может быть, и правда он еще не дорос до девятого класса?

Но позднее в тот же день я оказалась с Ланщиковым в кинотеатре.

Он заметил меня в фойе и подошел развинченной походкой, покачивая на ходу плечами, руками, ногами почти одновременно, точно он танцевал один из современных дергающихся танцев.

— Меня удивляет, — сказала я, — что вы, человек из интеллигентной семьи, не любите читать.

— Ха, интеллигентной! Это вы насчет высшего образования моих предков? Подумаешь, отец как был сиволапым мужиком, таким и остался… Деревня, одним словом, диплом высидел, а на большее мозгов не хватает, ничего современного не понимает, не признает…

Все это говорилось без всякой ненависти, мальчик просто констатировал факт. Потом Ланщиков, высокомерно откинув голову, внимательно оглядел проходивших девочек.

— Неужели вы совсем не уважаете своих родителей? — спросила я.

— Я? Не уважаю? Вы шутите, Марина Владимировна? — Ланщиков мгновенно перестроился, даже слеза появилась в голосе. — Как можно не ценить таких великолепных предков? Ведь они — типичный пример смычки деревни и города. Мама так боится деревни, что ни разу к родным отца не ездила. Ей кажется, что в деревне коровы разгуливают по улицам так же свободно, как у нас легковушки, а у нее с детства конфликт с рогатым скотом…

Раздался третий звонок, мы пошли в зрительный зал, но у меня остался странный осадок после этого разговора.

Я стала пристальнее приглядываться к этому человеку, поражаясь тому, как мгновенно он умел менять о себе мнение у самых разных людей. Даже Лисицын, из которого он действительно виртуозно делал козла отпущения, постоянно вертелся возле его парты, хихикая над шуточками Ланщикова.

Первый месяц в десятом классе все настолько дружно бездельничали, что Кира Викторовна пригласила меня на воспитательный час, чтобы совместно устроить 10-му «Б» педагогическую порку. Я должна была их «попугать», сообщив о новых требованиях по литературе в разных институтах.

Объявив повестку дня, она ушла на заднюю парту, а я вышла к столу, обдумывая, как поэффективнее воздействовать на этих жизнерадостных лодырей.

И вдруг подняла руку Чагова.

— В чем дело? — спросила я.

— Можно мне слово?

Немного удивившись, я разрешила. Чагова обычно не любила выступать на собраниях. Она встала и почему-то прошла вперед, к парте развалившегося, как всегда, Ланщикова.

Она была совершенно спокойна, золотистые волосы лежали ровной аккуратной волной, только на бледном лице горели два красных пятна.