Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

Нинон Алексеевна выбежала в коридор и, увидев меня, попросила посидеть в классе, пока приведет или Зою Ивановну, или Наталью Георгиевну.

В классе стоял ужасный шум, многие повскакивали с мест. Ветрова говорила с азартом:

— Хоть и не метод, а что ему делать?!

— Вот это тихоня! — вопил Ланщиков.

Никто при этом не обращал внимания на Кожинова. Он сидел в одиночестве на своей парте и плакал, беззвучно и очень горько. Он не вытирал слез, они беспрерывно бежали по его щекам, казалось, он даже их не ощущает. И особенно меня потрясли его руки. Тонкие, длинные, они лежали на парте и тряслись, как у старика, крупной нервной дрожью.

В эту минуту и подошла к нему Цыганкова. Сначала постояла возле его парты. С минуту он не видел, не замечал ее. Огромные серые его глаза бесцельно, безнадежно смотрели вперед, на сиреневую стену класса. Тогда она положила руку на его пляшущие кисти и тихо, удивительно мягко сказала:

— Ну, перестань, ты же не маленький…

В голосе ее не было насмешки, окрика, лишь укоризна. Так могла бы разговаривать мать с ребенком.

Кожинов, точно просыпаясь, очень удивленно перевел взгляд на руку Цыганковой, лежавшую на его руках, потом несколько секунд всматривался в ее лицо и вдруг, прижавшись щекой к ее руке, зарыдал вслух, с детским безудержным отчаянием. Мы все растерялись, а Цыганкова не шелохнулась. Она все стояла возле него и тихо приговаривала что-то совсем беззвучно и терпеливо, успокаивая не словами, а интонацией.

И все замолчали. Не было обычных смешков, острот — слишком, видимо, трагично выглядел Кожинов.

Звонок прервал тягостную сцену, и все вышли из класса, оставив эту пару наедине.

А вскоре в класс пришла директор Зоя Ивановна и попросила рассказать обо всем Ветрову и Стрепетова.

История эта постепенно забывалась, а с того дня Кожинов и Цыганкова стали неразлучны. О том, что они пишут стихи, я не знала, пока Ветрова не принесла мне одно стихотворение Цыганковой.

Я прочла, и мне стало холодно:

Я посмотрела на Ветрову.

— Это пародия?

— Нет, это о Кожинове.

Ветрова не чувствовала беспомощности этих стихов, ее смущала только откровенность выражения чувств, и она нерешительно протянула мне другой листок.

— Еще ее стихи?

— Нет, это не Цыганковой, это Кожинова. Он ей написал, она разрешила вам показать. Понимаете, ей приятно.

Впервые я увидела почерк Кожинова, очень крупный, каллиграфически выписанные завитушки разрисованы красным фламастером.

Я понимала, что мне оказано доверие, я понимала, что показать беспомощность этих опусов нельзя, тем более что речь шла о Кожинове.

Эти стихи долго преследовали меня, звучали в ушах как наваждение, я чувствовала за неуклюжими строчками — искренность, чистоту чувства, и это подкупало, особенно когда я думала о трагической судьбе этого мальчика. Но форма! Но поэтическая беспомощность и безграмотность! Как быть с этим? Как это исправить?

А Кожинов оживал буквально на глазах. Дружба с Цыганковой распрямила его, сделала настолько счастливым, что это ощущали все. И школьники, и учителя. Ведь он не скрывал своих чувств. К примеру, когда в классе писали сочинение, он впервые сдал его, сдал раньше других, и сбегал в буфет. Потом вошел с булочкой и стал подсовывать Цыганковой, ни капли не смущаясь, что она шипела на него и категорически отказывалась. На уроках он постоянно оглядывался на нее, когда его хвалили, и втягивал голову в плечи, когда слышал попреки.

Нельзя сказать, что Цыганковой эта дружба давалась легко. Сначала над ней смеялись, особенно некоторые девочки.

— Тоже мне мальчик! Какой-то идиотик! — фыркала Шарова, и ее поддерживала Горошек.

— Мальчик должен быть сильным, мужественным, опорой, не такая тряпка.

Но Цыганкову нельзя было ни смутить, ни уязвить. Она не сразу принимала решение, но, выбрав однажды, шла прямо, не сворачивая…

Мне казалось, что дразнят ее, главным образом, от зависти, может быть, и неосознанной. Уж очень откровенно светлел Кожинов при виде ее, тянулся к ней, как подсолнух к солнцу.

В этой девочке, наверное, вначале говорили сестринские, даже своего рода материнские чувства. Она всегда опекала слабых, возилась с больными собаками, птицами. Мне рассказывали, что у нее дома во дворе был организован целый живой уголок. Она лечила животных, потом их отдавала и всегда была занята мыслями о том, куда их пристроить.

И в учительской начались разговоры об этой дружбе под знаком всеобщего восторга.

— Какое благо — любовь! — басила Эмилия Игнатьевна. — Теперь не выучит Кожинов, а я ему: «И не стыдно перед Цыганковой?» Немедленно хвост подожмет и на другом уроке в нитку вытянется, а тройку заработает.

— Да, он оказался неглупым, — сказала я. — Меня обрадовало его первое сочинение. Хоть и лаконично, но написана была вполне связная рецензия на телефильм.

Только Кира Викторовна не признавала, что ошиблась в нем.

— Но ведь раньше он, как гусеница, из двоек в тройки ползал, всю душу выматывал, пока пересдавал…

— Золотая девочка Цыганкова! Моя соседка, кстати… — сказала Эмилия Игнатьевна, она обычно утверждала, что математика — мужское дело, а кому не давалась математика, те для нее не существовали. Поэтому девочек она почти никогда не хвалила. — Ей так дома тяжело. У нее отец два года назад разбился, был летчиком-испытателем, а с отчимом она не ладит… Мать ревнует, та быстро утешилась…

Кира Викторовна захлопнула журнал, этот разговор ее раздражал:

— Дружба дружбой, а мне опять нагорело! Отец Кожинова хоть и пьяница, а что-то учуял. Он тут на днях приходил, жаловался Зое Ивановне на Цыганкову, мол, против него сына настраивает, уговаривает уйти от семьи после школы. Но Зоя Ивановна и слушать не захотела, сказала, чтоб не дурил, эта дружба благотворно сказывается на успеваемости сына, пусть радуется…

Я слушала эти обсуждения и мучилась потому, что никак не могла решиться на разговор о стихах и в то же время испытывала неловкость за свое молчание. В конце концов кто должен воспитывать у них вкус, как не учитель литературы. Да еще когда оказывают тебе доверие!