Маргит Каффка - Цвета и годы

— Но как браться, Гида?.. Говорят, надо много лет учиться движениям разным, вставать, приседать, предметам всяким по книжкам, как в школе… А я не такая уж… недостаточно для этого молода… наверно.

— Да… Гм! Но суть-то в таланте, — если талант действительно большой… Внешность у тебя интересная, фигура великолепная, сама знаешь! И в жизни играть умеешь: лицом, глазами и всем — еще как… Но это, сама понимаешь, несколько другое! Учиться, само собой, многому понадобится, ну, да ты женщина с головой. Только духу вот хватит у тебя, энергии? Ведь этому целиком придется отдаваться, не думать ни о чем другом, хотя бы несколько лет. Денег тебе до тех пор хватит и школьные эти формальности можно бы уладить как-нибудь. Но без видного, влиятельного покровителя по нынешним временам нечего, конечно, и приниматься за этакое дело.

Гида быстро перескочил на другое, из чего я заключила, что он еще вернется к сказанному. За овощным вторым он учинил форменный допрос дочкам-гимназисткам, которых якобы до самого дома провожал какой-то франтик-правовед, о чем бакалейщик из лавки на углу не замедлил донести. Но когда девочки попрощались, Гида и правда бросил второпях, собираясь на службу:

— Да, вот что! Я сегодня столкнулся с Аттилой Лошонци в Экономическом обществе. Узнал меня, сам подошел. «Кто эта редкой красоты женщина? — спрашивает. — У Куглера была с вами и в театре. Ах, вдова… Фигура, — говорит, — бесподобная. Почему бы вам почаще не бывать в разных таких местах? Что? Муж покончил с собой?.. Печально, печально… Отвлечься надо, рассеяться, такая красивая молодая женщина! На каток не ходите? На днях как раз большой бал будет на льду. Слушай-ка, я дам тебе пригласительный билет. Траур? А, все в темном суконном платье будут. Хочу, — говорит, — и твоей супруге представиться. Значит, придете? До свидания!..» Так, понимаешь, запросто, на «ты» со мной, хотя раньше вообще избегал прямого обращения, — знает, что по жене-то мы в дальнем свойстве. О, эти полубаре, они позаносчивей родовитых аристократов! Да, вот приглашение. Поговорите там с Мари, как и что.

Несколько дней, споря и волнуясь, обсуждали мы с Марикой, покупать ли мне за сто пятьдесят форинтов прелестную меховую шапочку в гарнитуре с воротником и модной тогда маленькой муфтой. Тетка считала, что слишком дорого, ахала и отговаривала, но едва я отступлюсь, снова заводила про то же. В конце концов в последний день я одна, без нее выскочила и вернулась с покупкой. Шапочка была мне хороша необыкновенно.

Но едва я завидела ледяное поле в сотнях отраженных огней, усеянное парами, которые скользили, мерно покачиваясь в такт знакомым звукам цыганской музыки, как стыд, испуг и раскаяние овладели мной. Ведь это же все-таки танцы, а у меня, полгода не прошло, умер муж! «Нет, — решила я, — не буду кататься! Только посмотрю».

В толпе я узнала Аттилу Лошонци и ждала, заметит ли. Он вскинул голову, сухую, нервную, как у породистого коня, и глаза его блеснули. Поздоровавшись с Гидой и приличия ради помедлив несколько минут, он направился к нам, уже на коньках. Я, обретя привычную уверенность, подала ему руку. О, сознание, что я нравлюсь, всегда возвращало меня в свою стихию!.. И сразу все взоры обратились на меня, — окружающие глядели в нашу сторону, перешептываясь, гадая, удивляясь, завидуя. Вот это было по мне!

Полчаса спустя я уже сидела на санках и, забыв все на свете, под звуки музыки летела сквозь волшебный калейдоскоп огней, зыбких танцующих теней, заиндевелых веток. Опять целый час дивного былого упоенья! «Так нельзя, простудитесь, пойдемте-ка, пристегните коньки!» Я знала, что у меня получится великолепно, как все сколько-нибудь танцевальное. Искушение было слишком велико. И, взявшись за руки, мы понеслись… и снова, впервые за много дней, блаженными триумфальными чарами засиял вокруг меня и во мне этот вечер.

Мое душевное здоровье требовало пленять, покорять, вызывать восхищение, быть у всех на виду. Это мне было нужно, как хлеб, и жизнь была мне в жизнь, лишь когда я получала его хоть изредка… В остальном же, я точно помню, меня оставил совершенно равнодушной этот тративший на женщин мало слов и много денег, чуждый мне по образу жизни барин. Даже и не знаю, о чем могли мы разговаривать с ним целый вечер.

— Когда вы к Куглеру? Где можно вас увидеть? Вы и весну ведь в Пеште проведете, не так ли?..

Гиде все это явно пришлось по душе, что меня странным образом задело. Однажды, когда Марика не могла пойти на каток, он сам взялся меня проводить, лишь бы не пропускать. В феврале все растаяло и потекло, но у Куглера мы бывали постоянно, дважды в неделю. И я даже досадовала, если Лошонци опаздывал. Сначала он здоровался со всеми знакомыми, поочередно присаживаясь за столики к дамам, и таким образом перебирался к нам, где уж мне уделял все внимание, и домой потом доставлял в своем экипаже. Иной раз спохватишься: а прилично это, хорошо ли? Но рядом ведь тетя с мужем, родственники, они лучше знают столичную жизнь, ее правила и исключения; меня же совсем сбило с толку множество случившихся со мной перемен. Гида как-то сказал, что Лошонци опять его расспрашивал, и он вкратце изложил ему мое положение и намеренье поступить на сцену уже как готовый план. Мне это очень не понравилось, хотя я не отдавала себе ясного отчета, почему, и вспомнилось вдруг, что в последние наши встречи Лошонци как-то иначе, совсем другим тоном разговаривал со мной. Со странной, чересчур бесцеремонной настойчивостью домогался, почему я не бываю в городе одна, без Марики. И что всерьез, мол, надо поговорить о моем будущем, только удобно ли у меня на квартире. А может, уладить иначе как-нибудь?.. И в некотором смущении и словно затруднении умолкнет, несколько недоуменно поглядывая на меня. А я сама стеснялась его принять в Марикиной зеленой плюшевой гостиной, и дело стало затягиваться, принимая какой-то совсем уж глупый оборот. В глазах его порой явственно читалось хорошо мне знакомое нетерпеливое и сердитое, почти разозленное мужское желание, — та донимающая их досада, которую и хочется скрыть, отогнать, да не удается: «Ну, чего вы ломаетесь… чего тянем мы эту канитель? Такой женщине как вы… Ну, что тут выбирать? Или есть у вас кто, еще оттуда, из провинции? Признавайтесь!»

Так приблизительно и шло у нас потеплевшими весенними ветреными вечерами на совместных променадах по затопленной гуляющей публикой Хатванской улице. Идем, остановимся где-нибудь у витрины, а Марика, эта образцовая garde des dames [42] Дуэнья, компаньонка, дама-патронесса (фр.) . , предупредительно приотстанет. Но домой я возвращалась с невеселым, неудовлетворенным, неприязненным чувством. Нет, меня привлечь можно, лишь затронув воображение, и никак иначе. А эта незаслуженная резковатая повадка только отталкивала. Теперь-то, с опытом прожитой жизни за плечами, мне и в его настроениях легче разобраться. У него ведь сложился некий возвышенный образ изящной, утонченной дамы-аристократки из провинции. А вместо этого, пожалуйста: несостоявшаяся покамест артисточка, которая собирается красотой проложить себе дорогу в жизни и на сцену, а в нем просто ищет покровителя. Он был разочарован, но, не желая отступать, решил лучше упростить это дело.