Маргит Каффка - Цвета и годы

И как оно с самого начала бестолково затеялось, так и кончилось. Вернувшись однажды вечером, я неожиданно застала у наших дядюшку Хирипи, мужа тети Пирошки, бывшего депутата, которого привели в Пешт какие-то новые политические комбинации. Видно, что-то стронулось с места там, у нас, с осушением болот! Да только теперь меня это уже не касалось.

Со мной был он прохладен и после ужина принялся с отеческим пристрастием пытать, что я здесь успела и каковы мои намерения. Взбудоражил меня, застращал и довел до слез; тем не менее пришло и какое-то облегчение. Уже оттого хотя бы, что я наконец узнала (пусть и нарыдалась вдосталь, судорожно, исступленно над своей жалкой, всеми клеймимой долей), какая обо мне идет слава. От сына, который здесь учится на юриста, слышал-де он, будто я в содержанках у известного юбочника, — в Пеште обо мне вовсю сплетничают, знают уже в лицо, пальцами на улицах показывают… Боже мой, какая тесная дыра, оказывается, этот необъятный город!

Опять стала я добычей растерянности, беспросветной, безысходной опустошенности и душевной тошноты. Неужто я так пала? Как быстро… и как низко! Где же выход, кто подаст совет? Гида с женой трусовато отступили в тень, они мне больше не помога. Сама, мол, выпутывайся, коли не сумела!.. Фу! Да неправда это, ничего я такого не хотела! И откуда мне знать? У нас в городе, если и честили меня злые языки, только и бывало, что флирт, романтическая влюбленность; но тут… Какая гадкая у всего этого подкладка! И чего же я, выходит, стою в этой жизни? Ни тут, ни там, ни то, ни се. От целесообразного, служащего естественной защитой порядка вещей отделилась, а свободой воспользоваться как следует не умею, потому что пуглива, привередлива, — не в силах да и не смею нести за себя ответственность. Вот и зима прошла, денег тоже немало ухнуло, а я так и не добилась ничего. Опять на краю какой-то бездны, которой истерически боюсь: старые, не то синерские, не то семейные, еще времен детства вердикты звучат у меня в ушах про дурных женщин, распутниц и содержанок, которым «и поделом». О, господи!..

На другой день дядюшка Хирипи попросту, без церемоний объявил мне:

— Послезавтра возвращаюсь. Едем со мной, Магда, хуже не будет, вот что я тебе скажу! Летом у нас поживешь, придумаем что-нибудь, все лучше, чем в этом Содоме оставаться. Если только не привыкла уже!

Я кинулась ему на шею, расплакалась и принялась за укладку. Будто и не я приехала сюда с твердой, бесповоротной решимостью несколько месяцев назад. Ничего, собственно, не произошло, но я вдруг отстранилась от едва пригубленной новой жизни. Таков был мой удел: из моей решимости никогда никаких крутых переломов не получалось, разве что случайно. Я не посмела. Родной городок, приглядчивые оконца знакомых домишек, романтика усадебных захолустий и зеленых мочажин, глупое томленье по велеречиво-мечтательной любви и кровным узам позвали меня обратно.

И я поспешила восвояси!

Стройные тополя, стыдливо вытянувшись, оголенными рядами немых, суровых восклицательных знаков торчали по обе стороны черной, грязной аллеи, и на мокром трауре полей в бороздах еще белели полоски снега. Легкие дрожки по ступицу вязли в грязи. Вот крытые камышом, вразнобой покосившиеся румынские деревенские хатки с синими наличниками во всей своей евангельской простоте, — тупым смирением и вечной нищей придавленностью пахнуло на меня. И барский дом выглядел старым, облезлым. Эти комнатки с застоявшимся за зиму воздухом, провонявшие трубочным дымом; нагнетающая душное тепло нахохленная кафельная печка; эти вытертые тряпичные половики… Тетя Пирошка, бедняжка, такой изможденной, поблекшей, опустившейся казалась в сравнении со своей пештской сестрой и даже моей мамой, а ведь из них троих она была самая состоятельная, сделала самую «выгодную» партию, — за настоящего, сохранившего землю джентри [43] Джентри — укрепившееся в Венгрии английское наименование среднепоместного дворянства. вышла замуж. За двадцать лет пятнадцать детишек произвела на свет, несметное количество банок компота запасала ежегодно на зиму и по пять мер сушеных фруктов, тьмы тьмущие наседок пересажала на яйца, тридцать дюжин каемчатых румынских платков соткала (дочкам, как подрастут, на кухонные передники) и двадцать восемь пышных перин набила собранными собственноручно перьями. А той порой дом служил неизменным кровом всей встречной-поперечной родне. Любой невезучий бедолага месяцами мог отсиживаться у них в ожидании перемен в своей судьбе, — время еще не запустило сюда свои уродливые, жадные, расчетливо скаредные щупальцы. Тут лишь хозяйку вымотала однообразная, изнурительная житейская барщина. Одно ее лошадиное терпение только все и вывозило. Вот и сейчас слала она каждые две недели с пештской почтой куль с провизией старшему сыну-правоведу, — как раньше мужу в его бытность депутатом. Сама же редко трогалась с места, и не одно дорогое шелковое платье успело пожелтеть у нее в шкапу, а если выписывалась вдруг к нему шляпка, то перчатки оказывались негодными — либо ботинки. Она не считала свои годы, и годы ушли.

И для меня время здесь как будто остановилось. После стольких бурь, перемен, решений, приготовлений, испуганного отказа, шаткой неопределенности — вдруг спокойная и естественная, нетребовательно доброжелательная атмосфера, мирно текущее, немудрящее сельское существование, готовое продлиться будто до скончания дней. Про меня никто почти ни слова — и про мою беспрестанно нывшую рану, которую полгода бередил каждый устремленный на меня вопросительный взор: «Что же с тобой будет». Добрый порыв подсказал дядюшке пригласить меня, и Пирошка беспрекословно, по привычке, оттого, что так удобней, уступила; неделю спустя я уже вошла в их повседневный обиход. Жила, и никто меня не трогал, не задевал ни взглядом, ни намеком, ничего не требуя и не поручая. Дядюшка занимался пахотой или почитывал «Юштекеш» [44] « Юштекеш » — основанный известным писателем Морам Йокаи юмористический журнал (1853–1918). , Пирошка готовила парники и наряжала людей вскапывать огород.

Пришло письмо от Денеша Хорвата. Странные, будто нехотя, через силу набросанные строки, — или мне только показалось? Ах, эта любовь, питаемая одними словами, которая сама себя пережевывает и временами приедается, мучительно ищет новой пищи! Бывают и тут свои взлеты, вдохновенно экстатические часы и драгоценные, сладостно-тоскливые минуты, но одно лишь судорожное благое намерение поддерживает эти подъемы — да еще крайне утомляющая подчас боязнь показаться сегодня холоднее, чем вчера. Но я ее почувствовала, — зная и по себе, хотя не решаясь сознаться. В таком состоянии наступает черед любовных попреков… Денеша обидело, что по дороге в Хирип я не остановилась в Синере и не известила его. Мне же помешала услышанная о нем сплетня, которую я отнесла к Илке. Было это одно предположение, чистый домысел, но недалекий, по-моему, от истины. Ведь не порвал же он с нею до конца; женщина, что ни говори, нужна, а она была рядом, поблизости, покорная, терпеливая, довольствующаяся малым. Я для него, как воскресный день, обязывающий и отличаемый, а прежняя его стареющая пассия — привычные, по-домашнему удобные будни; с ней не требуется брать себя в руки, выбирать выражения, — труни себе, ворчи или дари милостиво крохами своего благорасположения, она и тому рада. Нипочем я не поменялась бы с ней местами, но возмущало, что есть и она. Значит, и ей повторяет он хоть изредка: «Люблю!» Или у него для каждой свой тон, другие слова и взоры? Разные поцелуи?