Маргит Каффка - Цвета и годы

А на сентябрь я отправилась в Синер, провести там этот замечательный осенний месяц. Поторопиться меня заставило письмо Хорвата, хотя я себе в этом не признавалась. Ответ был, какой я заранее ожидала и представляла: нежный, дышащий любовью и скрытой болью, местами даже трогательный. Словом, проникнутое пониманием и готовностью письмо. «Как же давно — год почти! — не была я в своем подлом, злосчастном и милом родном гнезде!» — нетерпеливо стучало в голове. Так бесплодно, бесследно пролетел целый год! Нет, лишь там можно, видно, жить, где каждый камень под ногами, каждый дом и каждое окошко тебе что-то говорит.

Отчиму я, затаив презрение, тут же уплатила за стол на месяц, чтобы не донимал своими рацеями. Я понимала, впрочем, что этот чудак не из-за форинтов беспокоится, а хочет «принцип» провести. Манией всей его жизни было практически испытать каждое вычитанное новшество, предлагаемую в книге систему. Теперь вот коньком его стала женская эмансипация. Заплатив, я обеспечила себе мир, и все его недовольство, раздражение излилось на Чабу, который тоже месяца два гостил дома. У брата были свои затруднения. В южных провинциях, где он служил, приглянулась ему дочка одного сербского богача-помещика, и она тоже по уши влюбилась в молодца-гусара, так что родители волей-неволей помолвили их, но с условием бросить военную службу и жениться «в дом», по-сербски, — заняться с тестем хозяйством; на приданое, дескать, не рассчитывай, дочь единственную все равно не отпустим…

Никого не спросись, Чаба тут же вышел в отставку и приехал домой в штатском, с обручальным кольцом на пальце. Да, обер-лейтенантский мундир сидел на бедняге лучше! Вдобавок он, судя по некоторым письмам к матери и по всей этой затее, выдал там себя за человека состоятельного… Вот несчастье! Из-за разных гусарских проказ и беспорядка в делах после кончины бедного Водички Чабины две тысчонки изрядно поубавились, а остатки он теперь усердно просаживал за ночными кутежами. Тут Петер был, пожалуй, прав; Чаба пил отчаянно и с кем попало, допиваясь иногда до безобразия, хотя, может быть, ничего не мог с собой поделать… О господи! Да и «невеста» слала ему какие-то уж больно не девичьи, исступленно страстные любовные письма… Тяжко было видеть эту беспутную, устремившуюся навстречу гибели юную жизнь. Мама нет-нет, да и всплакнет о другом несчастном, я вспомню о собственном сыне: с ним-то что будет? Но Хорват придет и утешит, поведет погулять, приголубит еще ласковей и щедрее прежнего. Он уже чуть не бравировал этой нашей близостью, ходил со мной по гостям, по визитам, и все вдруг умильно стали спрашивать, не обручены ли мы. Иные же прямо поздравляли или с ехидными смешками рассказывали потихоньку, как Илка Зиман, вся в слезах, обмирая, бегает по знакомым кофе с горя пить…

Все это мне не нравилось, возбуждая чувство неловкости, — я не знала, что отвечать. Что мы не обручились? И я не собираюсь замуж? Тогда чего же мне надо от Хорвата? С тайным стыдом я даже себе избегала признаться, что не за мной остановка. И что не понимаю толком, почему он откладывает решительный шаг. Кругом, правда, в долгах и уже сорок ему, привык, наверно, к легкой холостяцкой жизни, не создан для женитьбы. «Ах, да какое мне дело! — снова и снова досадовала я. — Главное, не дать себя смутить и разлучить в оставшуюся краткую неделю с человеком, который беззаветно меня любит!» И, отмахнувшись от всего, я намеренно предавалась радужным грезам, сладостно мучительной истоме пылких рукопожатий, прижиманий друг к дружке в порыве робкого желанья, в немом, замирающе долгом поцелуе.

Лишь в середине октября выбралась я в пушту [45] Пушта — венгерская степь, а также степное и луговое имение, хутор. , в Портелек.

Снова я увидела большой двор с гумном и ручным жерновом, где еще при жизни своих дедов с отцовской стороны маленькой девочкой играла с батрацкими детишками в одних рубашонках. С детства смутно, как во сне, рисовалась мне давшая нам родовое имя старинная усадьба, и чем позже, тем двор становился в моих грезах все обширней, увенчанный башенками фасад серого каменного дома выше и массивней, ветхие лестницы больше — и толще приземистые колонки наружной галереи. Теперь же все будто съежилось, поосело, пооблезло. И все-таки это он, старый-престарый дом, где я пугливо жалась по стенкам и тянулась к высоким фигурным дверным ручкам из кованого железа. Помнится, была там обеденная зала, преогромная, где восемь баб золой мыли добела пол и посыпали его камышовой сечкой, чтобы не натоптали, покуда не просох, и только на третий день подметали. Знала я, что найду и комнатушку, смотрящую глубоким оконцем в сад, — ту, где стояла прялка бабушки Портельки, кроткой пожилой дамы… Все, все там столетнее, чуть не многовековое; с седой древности владычило здесь, артачилось и непокорствовало одно упрямое дворянское поколение за другим. Ни у кого не было на памяти случая, чтобы кто-то из них охотился за бесхозяйными землями или чужестранным шиком, за чинами-званиями, искал бы высокого покровительства и прочих милостей, которыми соблазняли междоусобствовавшие из-за престола феодалы и новые, с пышными дворами государи. Нет, оставались сидеть по домам под прикрытием своих мочажин, камышников да кочкарников, в полукружье болот, на родовом своем густотравном полуостровке. Были это царьки, крепко державшиеся за свою барскую суверенность; вот и выходили из них чудаки да запальчиво, неуемно спесивые бирюки, о чьих диковатых выходках целые легенды ходили по комитату.

Один, сотоварищ еще князя Санисло, Гуткеледов [46] Гуткеледы — старинный трансильванский род, были темешварскими банами. и Шемье-Балога, отрубил себе из-за женщины палец во избежание обручения, так как те поклялись, что заставят его надеть кольцо. Другой всю жизнь прожил нелюдимом и молчальником, — с крестьянами только плеткой объяснялся; но в холеру [47] Имеется в виду эпидемия тридцатых годов прошлого века. сам ходил, закрывал глаза каждому умирающему. «Все Портельки малость того!» — это стало присловьем в наших краях. Отселившаяся после сорок восьмого в Тюкод дальняя родственная ветвь получила баронство и разбогатела, но коренные, «заболотные» Портельки еще долго раздували свой мятежный пыл, усиливаясь отринуть, не признавать, не замечать «изменников», перебежчиков. Жизнь, однако, шла своим чередом, прошлое забывалось, а титул да состояние делали свое. Баронесса Мелани уже губернаторша!.. Наследственная же, на диво тучная земля понемногу дробилась: братьев приходилось удовлетворять, дочерей выдавать замуж. Еврей-арендатор уже завладел со стороны Генча порядочным куском.

Отец мой первым покинул родные пенаты, поехал в Патак изучать право и занялся адвокатурой. Не умолчу, доводилось мне слышать, как о нем шушукались, называя бессердечным, — драл он, с кого только мог. Несчастные какие-то женщины, торговки, что ли, пали однажды на колени в самую пыль на синерском рынке перед его коляской, умоляя, а потом проклиная со всем отродьем, грозясь кулаками… Было, видит бог! Наше, нас троих и матери, небольшое состояньице отец в полном смысле сколотил за несколько лет, еще до того, как его одолела роковая привычка к вину, которое он вначале употреблял, видимо, пришпоривая себя ночами за работой. Привык, а отвыкнуть не мог; год, и алкоголь свел его в могилу…