Маргит Каффка - Цвета и годы

И он жестко, в упор, глянул на меня, ожидая, наверно, что вспылю или заплачу, стану жаловаться на судьбу и тогда можно будет срезать, унизить меня. «Нет, — подумала я, — не дождется! Пусть гнет свое. Придет же этому конец».

В страдании, в лишениях стала я находить некую горькую, ожесточенную усладу. Жила в лачуге для дворни с земляным полом и вспоминала свой прежний красивый салон с трюмо, цветами, роялем и шелковыми подушками. Дождливыми ночами мне капало прямо на изголовье, а как-то в ливень грязные, мутные потоки хлынули через низенький порожец, заливая мазаный пол, и всплыли, покачнулись мои ветхие стулья, негодный расхлябанный стол…

На пасху, однако, выдались чудесные погожие деньки. Погода установилась сухая, солнечная, напоенный вольными ароматами ветер звал куда-то, и под синими утренними небесами разносился благовест из деревни. Я пускалась в дальние прогулки по полям, а на перекрестке поджидал меня Хорват в наемном экипаже… Никого и ничего не было у меня тогда, кроме этого.

В мае приехала Юлия с детьми, двумя шалунами-подростками. Меня она не очень жаловала, мое присутствие ей было явно не по душе, я чувствовала. Она заранее настроилась подозрительно: уж не претендую ли я (господи ты боже мой!) на какое-нибудь имущество; не вкрадусь ли в доверие к старику настолько, что придется еще, чего доброго, наследством делиться. «Нет, боже упаси, — пронеслось в голове, — ничего мне не нужно, пусть не думает…» И я еще сдержанней, холодней стала держаться с дядей, выпустив мало-помалу из рук и домашнее хозяйство. Юлия все пересмотрела, пересчитала вслух, и я в ее компетенцию не вмешивалась. «Двух хозяек в одном доме все равно быть не может, не ссориться же с ней, если у них план такой, — думалось мне. — И слепому видно, что сговорились. Ладно, пускай, но сама не запрошусь, не уеду, чтобы на меня не сваливали потом. Как-нибудь уладится. Посмотрим, на что они способны!» Я почти уже и не разговаривала с ними, но стоило мне все это страшных нервов, жестокого душевного напряжения. Даже прислугу настраивали против меня. Одна против целого военного союза.

Сколько я скиталась лугами в одиночестве… Но направляясь на свидание в элегантном сером пальто и небрежно заломленной каскетке с кружевной вуалеткой, снова чувствовала себя собранной, подтянутой, воспрянувшей горожанкой. Еще одну такую жуткую зиму здесь просидеть? Нет, это немыслимо!.. Хлеба уже пошли в рост. На горизонте то и дело подымались столбы дыма, а в сумерки чуть не ежедневно багровело зарево и взбрызгивали огненные сполохи. Хутор горел где-то, корчма или камыш. По окрестностям шныряли жандармы: поговаривали о поджогах.

— Ой, времечко, времечко лихое! — вздыхала корчмарка в шинке у перекрестка, где мы останавливались с Хорватом угостить извозчика салом и плохим вином, приплачивая ей на чай. — Волнуется деревня, господа хорошие; быть беде, быть беде. В Тюкоде вон, изволите знать, корова бычком о двух головах отелилась. Беднота, простой люд, они чем раньше промышляли: кошелки плели из камыша, вьюна, рыбу всякую ловили, а теперь чем жить, куда податься? Право-то на тутошнее болото, которое, почитай, деревню целую кормило, барин Абриш у них откупил за сто форинтов… Три года тому, когда они и знать ничего не знали, бедолаги. Ох, зол народ, послушать только, что болтают, как выпить зайдут. Их, говорят, чужие еще подбивают, приезжие издалека. И еще будто наследник-то и не помирал, кого-то похожего вместо него схоронили. В Синер-то который летось приезжал, упокой, господи, его душу, — будто он ходит среди них, интересуется. И тогда еще, мол, своими глазами хотел увидеть их жизнь, да фасады везде пораскрасили господа, народ приодели для него… Помер, помер, а как же, басни это одни! Да только потеряют голову, возьмутся за вилы, тут такое начнется! Портелькской усадьбе больше не стоять! Хотя и на тех, на комитатских, злобятся еще сильнее. Вот вино, вот калач, — кушайте на здоровье.

— Не знаю, что-то тут, может, и есть, — сказал Хорват, задумавшись и понизив голос. — Хотя обычно все это очень раздувается. А то сплошной бунт был бы, а не жизнь, если на любую несправедливость… Ну, да чему быть, того не миновать.

Для меня плохим утешением была такая мудрость, я вся дрожала, до предела напряженные нервы не выдерживали. В усадьбе страшно; так лучше к мятежникам пристать, на одном Евангелии поклясться с задавленными, обездоленными, с ожесточенной, обозленной беднотой. Но дни шли и шли.

Однажды в июле, дело было к вечеру, страшный ветер поднялся в пуште. Платье рвало с меня, волосы трепало, и черная гарь неслась со всех сторон. Над головой, скрипуче клекоча, кружил ястреб. Корчмарка, побледневшая, вышла мне навстречу к самой изгороди.

— Изволили слышать? — запинаясь, спросила она.

— Что? Что такое?

Взяв меня за руку, вздрагивая и ни слова не говоря, она вывела меня на тракт и указала вдаль. Там, на горизонте, стоял черный столб дыма, а у его основания на сереющем облачном небе светилось жгуче-багровое пятно.

— Что… что это?

— Синер! Город горит!

У меня голова закружилась, и я в смертельном ужасе прикрыла глаза рукой. Не о том я думала, что́ у меня может погибнуть ценного. Чудовищный кровавый перст встал там, вдалеке, над городом, как над обреченным Содомом… Над городом моим.

Дорога стала заполняться народом; вышли землекопы, работавшие на запрудах у Генча. Штукатуры от дяди Абриша, пощелкивая деревянными подошвами, на бегу сбрасывая свои запачканные известью башмаки, сломя голову пронеслись в город. Там ведь семьи остались, все их достояние.

И наконец-то извозчик за мной.

— Скорей, дорогая, скорее! Садитесь прямо как есть. Гони! Не надо, не дрожите так, у вашей мамы все в порядке. На их-то улице сады, ее базарная площадь и парк отделяют… но другие… Да, и мебель ваша погорела и вещи. Но Телекди вынес, говорят, что успел. Давно, чуть не с самого утра! Еле удалось извозчика достать. А главное, этот ужасный ветер. Все просто голову потеряли. А барон тот, сумасшедший, ходит и заливает из лейки, видели его. Пожарные вечером будут, с дебреценским поездом. Но что до тех пор останется! Быстро очень распространяется огонь. Ну, не плачьте, милая, перестаньте, положите головку вот сюда.

Мы крепко прижались друг к дружке, скованные каким-то величественно внезапным ужасом от всего случившегося — и ожидающего нас. В ошеломлении, едва сознавая, что с нами, мы лишь необычно остро ощущали свою взаимную близость, сопринадлежность. Хорват обнял меня. Вздрагивающая ладонь жгла сквозь черное шелковое кружево, но оба мы точно оцепенели и всю дорогу просидели почти в полной неподвижности.

Дымом и удушливым, пугающим смрадом горящего жилья и всякой живности, бешеным смерчем черных хлопьев встретил нас закат. Лошади, еле слушаясь возницы, всхрапывая и шарахаясь, тащили нас вперед. Перед нами бушевало раскаленное, ходящее ходуном, пышущее огненными языками, брызжущее кровью море: улицы жарко-золотистых углей, столбы пламени, искрящиеся кометные хвосты. Точно лава, плыло и содрогалось все, воспаленным багрянцем окрашивая, обмахивая зарницами небо. А этот суматошный гвалт, бестолковые крики, отдаленный грохот обвалов! Мимо пробегали запыхавшиеся, охающие люди с босыми окровавленными ногами; некоторые, обессилев, хватались за кузов или пытались примоститься сзади, но другие тут же стаскивали их и вместе отставали, потрясая нам вслед кулаками. Мы ехали уже через виноградники, высокие заросли бирючины на время заслонили от нас ужасающее зрелище. Лишь кроваво багровеющее небо выметывало молнии, да гомон слышался все ближе. Подвигались шагом: беспорядочная лавина беженцев запрудила всю дорогу.