Маргит Каффка - Цвета и годы

Старший его брат Абриш взял тем временем в жены дочь какого-то конского барышника из дальних мест, некрасивую, но богатую; с ней они опять все выкупили, прикупили, восстановили. Но карт своих он никому до конца не открывал. Овдовел Абриш уже давно, а единственная его дочь жила с мужем где-то в Пештском комитате. Сам же он стал в последние годы скупать по дешевке негодные, мокрые, в кочках земли. «Ах, старая лиса!» — спохватились все, когда Абриш зачастил в земельную управу, а перед выборами, быстро переметнувшись, — к моему покойному мужу, все «милым братцем» его называя. Теперь же, по слухам, усердно кумится с Мелани, и успех налицо: на лето комитат прислал водоустроителей к нему, и по засыпанным мочажинам на Синер прошла шоссейная дорога. Всего два с половиной часа добиралась я к нему, просто невероятно! В раннем детстве, помню, с утра и чуть не до вечера тряслись мы на телеге, да на пароме дважды переправлялись, — тогда приходилось огибать всю самошскую [48] Самош — приток реки Тисы. излучину, чтобы попасть в Портелек.

Дядя Абриш, зажав чубук между пальцами, покуривал трубку на галерее. Служанка принесла глиняный кувшин с простоквашей, обливные миски, деревянные ложки.

— Есть и серебро, отыщешь потом, хотя Юлия, можно сказать, подчистую все подобрала после матери. Я-то, видишь, не очень покупаю, десять лет почти не вылезаю отсюда. Верно, толклись люди и у меня, покамест дела эти земельные не спроворил. Теперь вот с меня первого начнут — с графом и с Кенди наравне!.. Но кого попало угощать, целую ораву, я, милая, не охотник! Достанешь еще, пошаришь по чуланам, разберешься, что где! Мне-то и простоквашка по вкусу!.. Эге, племяшенька, добра-то понавезла! Твое все? Сундук. Раз, два, — три корзины! Да что у тебя там? Кринолины, поди, ну их к господу! Тебе и одного тут по гроб не сносить! В саду, в поле и юбчонкой холстинковой обойдешься!

Я глядела на него в полном недоумении. Будто и не заходил раза два к нам в Синере, не видел, как я живу, одеваюсь. Шутит, должно быть.

Дни побежали за днями; наступила осень, — грязь, слякоть, густой туман над сырыми лугами, длинные вечера, тишина и чужие, незнакомые люди в доме. Одни угрюмые, настороженные крестьяне, тупые или замкнутые лица, грубо бесцеремонные повадки закоренелого вдовца. В мертвой вечерней тишине при вонючей коптилке в большой, плохо натопленной горнице вязала я чулки из толстой кудели дяде в сапоги. А он посасывал трубку напротив меня, время от времени чубуком разглаживая длинные седые усы и сплевывая на пол струйку табачной слюны. Порой заговорит, начнет старину ворошить или разбираться, кто да почему и с какого боку сват или кум кому; в помощь достанет с полки потрепанную родословную книгу Ивана Надя в кожаном переплете, полистает. Меня же не больно слушал, так что я сама вскоре замолчу, но нет-нет, и почувствую на себе пристальный взгляд его темных глаз. Тогда украдкой и его лицо примусь изучать. Хохлатые брови, шишковатый, но гордый, прямой орлиный нос, белая окладистая борода. Сколько ему? Лет шестьдесят пять, наверно; только на что мне это? Стекла дребезжали от налетавшего ветра, из дымницы выбивало тонкую торфяную сажу, звенела и брунжала тишина, на дворе лаяли собаки…

Встану потихоньку, отлучусь на четверть часика на другую половину, к дворне, где пряли, напевая, батрачки. Глядишь, цыганка забредет, погадает им на картах за какое-нибудь старое тряпье. Карты засаленные, пропахшие табачной жвачкой, с чудными фигурами, — раскинут их и ну плести-ворожить; мне, бывало, тоже. «Снадобье верное знаю, милому дашь, ни в жизнь не покинет, гнать будешь, не уйдет, изменишь, псом за тобой побежит. Сварю, закипит — и явится, кого сердце ищет, — сквозь трубу, сквозь окошко, сквозь двери железные пройдет!..» Шептала, сыпала свой приманчивый вздор, заводя глаза, просверкивая белками в багровом отсвете углей.

— Дядя Абриш, — невольно робея, глухо сказала я, — мне завтра в Синер надо!

— Опять? Двух недель не прошло!

— Нет, больше. Соль, перец нужны, мыло туалетное, кофе, шерсть для вязанья, мелочи разные… Кучер все равно без дела сидит.

— Ты-то почем знаешь? Без де-ела. И ему дело найдется. Чего разъездилась? Непорядок это! Своей варки мыло не хорошо? Красы мылом не попортишь! Душиться ей, видишь, да мазаться. И кофе еще, ко-офе… будто молоко парное хуже. Что ж, поезжай, если приспичило тебе!.. Ух, падаль, воет как, чтоб ей подавиться! Иль с цепи не спустили?.. Эй, кто там, батьку вашего в печенки! Ну, постойте у меня!..

Но назавтра вырывалась-таки я в город, излить горе, выплакаться и успокоиться на плече у того, кто по-прежнему умел приласкать, поцеловать, понежить, как бесценное, хрупкое, грустно лелеемое сокровище.

Ах, хоть бы весна! Никогда эта ужасная зима не кончится. Снег так и валит, сыплет, кружась над равниной, хороня, заметая дороги, отрезая от всего света. Эта слепящая, мертвящая белизна! Только вьется, несется, но ни звука, ни шелеста. Как страшно! И в доме тишина, дымное, чадящее пламя, одни спицы мои пощелкивают да сверлит, буравит меня взглядом кремень-старик со снежной бородой… Бодрствую я, сплю или грежу наяву?.. Совсем, помнится, извелась я тогда.

В марте мороз отпустил, реки вздулись, и некоторое время никуда нельзя было проехать из-за грязи. Но хоть какая-то жизнь началась, почта стала ходить: дядя списывался с мастерами, торгуясь, готовясь к ремонту, и Юлию, дочку, ждал к себе на лето с двумя ребятишками.

Пооттаял словно бы и он, все сновал, бегал, поругивался.

— А ну, живей, чтоб вас! Ножками, ножками! Баба хороша проворная!

Молоденькие батрачки переглядывались, хихикали, закрываясь полушалками, поводя круглыми плечиками, играя бедрами в сборчатых юбках.

— Глянь-кось, повызвездило как! Совсем небо очистилось. Магда, поди-ка! Ну, чего все в угол забиваешься, ровно кошка больная? И ко мне не грех поближе подсесть! Ну, иди, иди! Ой, какие же у тебя славненькие маленькие…

— Фу!.. Мерзкий, противный старик! Пустите, я закричу!

— Не дури, я же только…

— Прочь, подлец!.. Постыдились бы!

— Ишь ты, недотрога! А кое-кому мы, кажется, больше позволяем, а, невестушка?

Дрожа от стыда и беспомощного омерзения, я ушла к себе в комнату и расплакалась. Что же теперь будет? Что скажет он наутро? Ужас, ужас. Я и не представляла, что даже такие пожилые мужчины…

Он ни слова не сказал, будто ничего и не было. Рассуждал о чем-то постороннем, отдавал распоряжения, кратко, безапелляционно, по своему обыкновению. Но дня два спустя вдруг бросил за обедом:

— Так вот, на той неделе рабочие приедут. Комнат, которых они не тронут, останется всего три. Они мне с дочерью на лето нужны. А вон та старая хатка пустует, хозяева к овчарам переехали, — там, если хочешь, можешь пожить. Мебелишку возьми кое-какую, так и быть. Еще сойдет домик-то, у многих и такого нет!