Маргит Каффка - Цвета и годы

— Ой, конец пришел! Сгорел город, сгорел! — широко размахивая руками, точно сообщая великую новость, выкрикивали нам навстречу.

— Через Бервейскую проедем еще? — спрашивал кучер, оборачиваясь, не решаясь остановиться в этой толчее.

— Ой, нет, занялась уже! Сапожный ряд горит, не пройдешь!

— На рынок держи, с энтой стороны, от Кальмандских ворот! Базарная площадь цела.

Мы погнали вдоль кладбища; отсвет пожара почти покойно ложился сбоку на белый мрамор надгробий, угасая на безмолвной луговине. Домишки швабов, жалобно привалясь друг к другу, теснились низенькими порядками; обвешанные узлами обитатели, сбившись в кучки, испуганными стадами стояли наготове у ворот. И скотина на привязи дожидалась под открытым небом по уличкам, по дворам. Наконец, открылся озаренный пожаром мрачный прямоугольник водонапорной башни и мытный двор посреди площади. Там мы слезли.

Раскинувшееся впереди пространство кишело темными людскими роями и глухо, подавленно дышало всхлипывающим разноголосьем, женским плачем, безысходной, истомленной скорбью. Все уже будто вчуже примеряли, гадали, куда еще перекинется, что захватит пожар. Ветер тем часом унялся, улегшись так же внезапно, как и начался. Площадь была сплошь заставлена разнокалиберной мебелью, там и сям громоздились посуда, кое-как сваленные пожитки. Вору, если б нашелся, некуда было бы ничего ни спрятать, ни унести. Совершенно не знающие друг дружку люди разговаривали, словно старые знакомые, и плакали, пристроясь вперемежку на чужих диванах, стульях и столах; всякая обособленность забылась, все привычные связи, границы смылись, стерлись в этом почти пылком участии, этом роднящем утратами общем бедствии. Довольно долго, помнится, толклись мы, увлекаемые в разные стороны людскими потоками, с трудом подвигаясь к дому матери.

Улица их, Цифрашор, и впрямь не пострадала, — темная, тянулась она по-за садиками и правильной формы двориками. А напротив на розовеющем небе четкими контурами рисовались черные купы деревьев графского парка. Чудны́е, почти человеческие вопли неслись из-за ограды: там, всполошась, верещали разбуженные павлины, и что-то леденящее кровь было в этих незабываемо жутких звуках.

— Где загорелось, люди добрые? Что слышно? Что сгорело?

— Ох, господи… Только что приехали? Да все, почитай… От Папсера до улицы Хетшаштолл, сами увидите! Хайдуварош, Арокпарт и дальше, все бедняцкие кварталы; дома-то камышом крыты! Там и началось. Все дотла!

— И побогаче погорели, ремесленные ряды тоже! До самой Кишвизской улицы и Цыганской слободки — скрозь! Заполдень еще!

— Жертвы? Ой, да кто же знает сейчас! За город многие поразбеглись, по деревням. Какие матери и детишек не успели сыскать…

Поодаль, спиной к баллюстраде мытного двора, в длинных лохматых шубах стояли несколько крестьян; их коренастые фигуры сливались в рыжеватых сумерках в одну темную шевелящуюся массу. Чья-то рука поднялась, погрозила кулаком графскому особняку.

— Вот ведь: и тут эта сволочь убереглась! И на небе правды нет.

— В бога душу! Тому бы скоту знать, с кого начинать, коли уж взялся, — взорвался другой. — Кому, дура, насолил? Нужен он графьям, город-то.

Один заметил нас, и я испуганно вцепилась в руку Денеша, таща его в сторону, подальше от этих яростных глаз. Мы опять смешались с причитающей женской толпой.

— Вот чудо! Не чудо, скажете? Целехонька наполовину улица Меде… От улочки Кёнек, где еврейские халупы одна на другой, как пошло, пошло… да у ратуши с самого начала у брандмауера гайдуки и жандармы с брандспойтами стояли, ну и отвернуло влево. Только тюремщики погорели там, в саду.

— А Зиманов дом?

— А как же. Сразу! Но ровно через десять домов от церкви пламя остановилось… Разве не чудо! К променаду перекинулось и на лавки, на торговые ряды. Те, как свечка, вспыхнули, просто страх! Гляньте, и сейчас горит. Пруд в поместье до дна вычерпали. Но улицу Темплом так и не потушили. Ой! Смотрите-ка!

— Пожарники! Из Дебрецена!

И словно единодушный вздох облегчения прокатился по зарокотавшей площади.

— Идемте! — крепко беря меня под руку, сказал Хорват. — Та часть улицы, за церковью, цела. Я тоже квартирую там. Посмотрим?

Медленно, со стесненным сердцем добрались мы до подножья Замка. Память смутно подсказала, что и дом Илки Зиман где-то тут, возле церкви.

— Передохнемте! Больше не могу, — сказала я и опустилась на скамейку под акациями маленького «променада».

Небольшая площадка была на удивление пустынна; все сейчас стянулись к рынку. Не тронутый огнем храм напротив спокойно, величаво возносил ввысь свой дивный купол, и каменные святые полупризрачной чредой недвижно серели в стрельчатых уступах. За акациями еще толокся народ, потом с пеньем рожков вскачь пронеслась вереница пожарных труб и свернула к лавкам.

На диво уединенно, как на необитаемом острове, сидели мы в ночной темноте, наблюдая жуткое алоцветное представление, не ощущая ни голода, ни жажды и не трогаясь, не порываясь сами принять в нем участие… Почему? Да, наверно, и мне передался Хорватов фатализм. Опять идти, толкаться, рваться куда-то только затем, чтобы часом раньше узнать, сколько стульев или шкафов успели вытащить из горящего дома? А! Все равно мне обузой был этот хлам, пропадай он пропадом! И удивительную свободу, отдохновение давала эта мысль… Будь что будет! Оба мы нищие, не из-за чего трястись, беспокоиться. Зато хоть рядом, друг подле друга… Я то задремывала у него на плече, то, озябнув, просыпалась в предрассветных сумерках, но он старался слова пригреть меня, укрывая своим пальто. Скамейка запотела от утренней росы, но ладони были черным-черны от густо осевшей всюду копоти. Расправляя затекшие члены, с трудом поднялись мы, совершенно разбитые, продрогшие от сырости, и в полном душевном упадке, расстройстве и смятении побрели куда-то по черным, обугленным предутренним улицам.

Вот что задержалось в памяти от той страшной ночи, памятной и всей стране. Не знаю даже, почему уж запечатлелась она с такой яркостью, где ближайшая точка соприкосновения с моей собственной жизнью. Ведь у меня ни дома не было в Синере, ни земли… ничего! Из обстановки отчим тоже многое спас, — комнаты на две наносили они вдвоем с кучером; так эти вещи и сопровождали меня потом по жизни. Некоторые целы до сих пор, — обветшалые, побывавшие в разных переделках. А сгоревшее — репсовый гарнитур с амурами, короб с коврами, красивый рояль, — все это с лихвой, с демонстративно щедрой широтой возместил вице-губернатор Сечи из пожертвований на погорельцев, которые стекались со всех сторон; бедствие обернулось для меня чуть не выгодой… И обстраиваться — тут же, в ближайшие недели — начал мой опустошенный древний город; новые, крытые черепицей дома с железными решетчатыми жалюзи, новые, со стеклянными витринами магазины, красивые чугунные ограды и крытые подъезды. За какой-нибудь год все похорошело, развернулось, опять пошло в рост. Но жизнь вдруг лишилась особых красок, которыми метится, обозначается в нас и различается все переходящее, наследуемо-традиционное, — у нее будто отняло, отрезало память детства, былого. Какой-то искусственный, выдуманный город поднялся на месте прежнего: с ровными прямыми улицами и аккуратными одинаковыми домиками. В удобствах, в сообщении и прочем население в конечном счете только выиграло, но куда подевались самобытность и невыразимая прелесть старины? Я по сю пору больше всего люблю кривые старинные улочки, которые были еще до пожара и мало изменились.