Маргит Каффка - Цвета и годы

И у меня возникало чувство, будто вся ответственность за этот брак только на мне. «Согласился, раз уж тебе понадобилось, но сама видишь, не очень гожусь!» — словно говорили каждый его жест, каждая неизменная холостяцкая привычка и упорное уклонение от общепринятых обязанностей и забот главы семейства. Что поделаешь… у мужчины обязательно должна быть иллюзия трудной достижимости, завоевания цели дорогой ценой. А женщина — будто подобие приза на верхушке столба, награда тому, кто сумеет вскарабкаться, и ее задача — оберегать эту свою недосягаемость, повышать свою ценность, побуждая тянуться, ухаживать за собой, притворно отстраняясь или пассивно выжидая. Знать-то я все это знала, но очень уж загнанной чувствовала себя, несчастной и покинутой, и безропотно страдала в жестоких тисках своей судорожно подавляемой обиды. Порой и вырвется какое-нибудь опрометчиво резкое слово, едкий, злой упрек, — но Депеш с испуганным изумлением спешил уклониться от какой бы то ни было сцены, открытой перепалки. И тем охотней искал общества, веселых лиц, местечка, где можно поужинать, чувствуя себя, несмотря ни на что, свободным человеком. Мне же давал деньги на хозяйство очень нерегулярно, и мое крохотное состояньице растаяло совсем. Ведь и одеваться как-то надо было, хотя куда скромней и невзыскательней.

Весной родилась у меня первая дочка.

Так пролетело два-три года, — удивительно незаметно, если оглянуться назад. Но не как сон, нет, а словно тягостный, нелепо запутанный, скользящий мимо сознания и все же смертельно утомительный кошмар. Жизнь моя катилась самой обыкновенной, жалко мелочной колеей, скрипя всеми колесами и подкидывая на малейшей выбоине, трепля меня и мотая. Швыряемая, ушибаемая, я и сама загрубела, заматерела. Не из тех я людей, которых страдания, унижения смягчают да утончают. Скорее уж они озлобляли, толкая порой на такие выходки, каких я сама от себя не ожидала.

Чуть ли не все время приходилось сидеть дома, как взаперти, — на это обрекало постоянное ожидание ребенка. Не успев вскормить второго, уже отымай от груди из-за третьей беременности. И опять дочь, все три — девочки!

«Кровь всю высосали, жизнь мою заели, молодость выпили! Ну, хорошо, пускай. Как-никак мои, плоть от моей плоти, бедные, милые вы лягушечки. Здоровенькие, красивенькие, по крайней мере; жизнь так и бьет в них ключом. Моя порода, — цветущая, полная сил, свежий отпрыск моей запоздалой зрелости. Даже из-под высохших кистей пошли, полезли молодые побеги. Но обязательно ли было так высыхать? Вольна ли я в своей жизни, а если да, могла бы прожить ее иначе? Неужто все зависело единственно и только от меня?..»

Ну вот, кончила сосать. Упругий, требовательный, жизнеспособный ротик так и остался приоткрытым, крохотные кулачки крепко сжались в глубоком сладком забытье. Ну, разве не дорога мне эта крошка! Гляжу, не могу насмотреться. Но другие две разревелись, тарабанят ногами в оклеенную обоями дверку детской.

— Мама, кофе! Ма-ми-ка, ко-фи-ка!

И уже хохочут, младшая подражает старшей: «Ма-ми-ка!» Того и гляди, разбудят маленькую.

— Тише вы там! Замолчите или нет? Ну постойте, безобразницы, вот обеих метлой!

Утихли на минутку; шепот. И опять:

— Ка-фи-ку, ка-фи-ка!

Нянька-то куда же подевалась, телка эта несчастная? Не справляется. На кухню, что ли, выскочила, лясы точит. Бух!.. Ой, Жужика упала, меньшая. Господи! С ума можно сойти.

— Ах ты, подлая дрянь, где это ты пропадаешь? Детей одних оставляешь с зажженной лампой на стене? Где была? Отвечай! Все космы сейчас повыдеру. Ой… да она себе нос расшибла в кровь, не видишь? Ну, чего дура-дурой стоишь, поди, воды принеси. Ох, уж я тебя… Держи же, держи. А ты не ори, как резаная, не сломала ведь ничего, господи ты боже мой. Сейчас пройдет. Ну, вот и прошло.

И с невольным стыдом я понижаю голос по мере того, как остывает моя ярость, это подобие нервного припадка, в котором уродливый и болезненный, невменяемо буйный выход находит вся моя взвинченность и задерганность, горько бунтующая женская порабощенность. В соседней комнате я слышу Денеша: он прохаживается, неловко перебирая свои трубки.

— Да что же это такое, там и света нет. Иди, зажги лампу, хозяин домой вернулся!.. Дров в печку подложи и накрывай. И чтоб стаканы чистые были у меня, больше не буду повторять!

Скольких нервов и трудов стоило мне следить, чтобы все блистало привычной чистотой, поддерживать хоть подобие прежнего порядка в этой многодетной семье и тесной уже квартире, с этой задешево нанятой прислугой и тринадцатилетней разиней-нянькой — и с этим мужем, который с непринужденностью султана пользуется всеми благами комфорта, но сам пальцем не шевельнет; какой-нибудь выскочивший гвоздь и тот не сумеет вбить полупарализованной рукой… Сидит да покуривает, задумчиво уставясь большими голубыми глазами в облако дыма перед собой. И мне вопиюще ясно становилось, что бродит у него в голове. «Да, вот как оно вышло… Что поделаешь, значит, так уж суждено». И я могла остроумным, интересным, оригинальным находить когда-то этого человека! Правда, и он стал теперь другим, и его, положим, обкатало, апатичней, заурядней сделало это каждодневное верченье, хлопоты, возня. И все же ему не так ведь достается! Контора в городе, в казино ходит в карты играть, постоянно среди людей, все новости знает — и что еще в нем осталось живого, блестящего, обаятельного, отдает чужим. А дома только ест, спит да позволяет себя обслуживать за деньги, ежедневно выдаваемые на стол. Но с какой небрежностью, будто ничто его в этом доме не удерживает: в любую минуту можно встать и с легким сердцем удалиться! Никакой точки опоры, все висит на волоске. Порвись он, и я одна с этими тремя крикуньями. Чувство этой ненадежности, неприкаянности донимало, преследовало меня невыносимо, не давая никакого покоя. Сама натура моя требовала иного; только через чье-то посредство, вместе с мужчиной могла я кем-то быть, что-то делать и чего-то добиваться. А тут и ухватиться не за что, словно между пальцами уходит. И я мстительно растравляла себя мыслями о дяде Абрише, о чьей кончине в тот день узнала. Десять тысяч оставил полумужичке — своей экономке и заодно любовнице. Как скоро умер, недолго пришлось бы и терпеть, не привередничай я тогда… попытайся… Тьфу, тьфу.

Малышки угомонились, посапывая во сне нахлипанными носиками. Мы молча уселись за ужин, и снова начало во мне закипать раздражение при виде того, как неохотно ковыряется Депеш вилкой в блюде с жарким.

— Съешь, съешь, ничего с тобой не случится, — хриплым от возбуждения голосом заявила я наконец. — И грансеньеру не грех снизойти иногда до скудной домашней пищи.

— Ну вот, опять. Чего тебе надо? — с поднятой вилкой в дрожащей руке неуверенно спросил он, уставясь на меня.