Маргит Каффка - Цвета и годы

— Ничего! Разрешите только заметить: ваш вчерашний ужин с шампанским, которым вы аппетит себе поотбили, был немногим лучше, хоть и обошелся вдесятеро дороже.

— Это что еще такое, Магда, позволь тебя спросить? Уже и поесть нельзя дома спокойно, без подковырок. Кусок, что ли, у тебя отнимаю?

— У меня? Что ты, ничего подобного. Собственные денежки проедаешь; ну, подскажи сам, какие: свои холостяцкие долги, неуплаченные налоги, взносы в коллегию адвокатов, — нынче как раз извещение пришло, я видела; и то, что крестьянам даешь на гербовые марки, а могло бы на платья, на школу пойти этим бедным замарашкам, все решительно…

— Ну да, и твои доходы заодно, что ж ты, — скажи! От торфоразработок да сала комариного, с чилимовых [50] Чилим — водяной орех, болотный рогульник. плантаций и от воздушных замков! Ах, какой подлец и разбойник, на чужой шее сидит! Это меня ты дармоедом называешь, Магда? И у тебя язык поворачивается?

— У других, конечно, не повернется! У всех этих дружков разлюбезных, застольной шатии, пропойц неотесанных из комитатского собрания, у них — нет.

— Зачем вздор городишь? А впрочем, кое-кого я знаю, — вот уж точно пропойцы, все до единого. Родственнички милые твои! О них почему же молчишь?

— Что верно, то верно. Ты им по нраву пришелся. А как же: пить с ними пьешь, да еще кассирш этих им поставляешь; на скрипочке подыгрываешь больной рукой, только мигнут тебе, хлеб у цыгана Банко отбиваешь.

— Гм! Это что же, твоя приятельница старьевщица тебе наболтала?

— Не важно кто! Думаешь, никто не знает? Полгорода только о том и говорит. Думаешь, если не выхожу, так и не слышу ничего? Постыдился бы! В шуты, что ли, подрядился к ним?.. Конечно, Ене, беднягу, они не жаловали, хорош был слишком для них. А за тебя вот ухватились, хотя не знают даже, кто ты и откуда, кем хоть дед-то твой был. Ну, да и они с тех пор успели опуститься, не думай, не те уже, для них теперь любой сойдет. Где их гордость былая… Десять лет назад и глядеть бы не стали на всяких проходимцев.

— На таких, как я, то есть. Ну, вот что, послушай, хватит. Я тебе спускал, но если не ценишь, к черту, будь ты хоть кормящая-раскормящая, ступай к родичу какому-нибудь, пусть содержит тебя…

— Фу! Стыд какой! Глаза этим колоть…

— Ты первая начала! Сама сказала, что дармовщинку люблю, что твоя родня за мои ужины платит. Да чтоб я когда-нибудь глоток на чужие деньги выпил…

— То-то и оно. Ума не хватает. И в карты тебя вечно обыгрывают. У них-то хватает низости играть с тобой; растяпу, голяка обирать, зная, что семью без гроша оставляют. Годы целые не могу никуда носа высунуть, одеть нечего.

— А почему, собственно? Я, что ли, пропил? Где же ваши-то доходы хваленые?

— Так только совершенно безответственный, несерьезный человек может рассуждать… Опустившийся музыкант вроде тебя, а не мужчина. У тебя трое детей, ты забыл? Ради кого надрываюсь я тут до кровавого пота? И даже платья несчастного и того не заслужила.

— Мне любая служанка все сделала бы, из-за чего ты надрываешься. Дешевле и без этого нытья. Я разве троих хотел?

— А я, что ли? Изверг, бога-то не гневи! И правда, прибрал бы лучше бедняжек! А кто, кстати, бегал по докторам, когда у Марчи скарлатина была? Не ты? А теперь что говоришь!

— Конечно, как же их не жалеть. Ты ведь будешь растить.

— Ах, бестолочь несчастная. Ты бы лучше подумал, как Доктору Якоби заплатить, который Марчу вылечил. Вместо того чтобы на ужины тратиться с шампанским да с кассиршами.

— Опять кассирши!.. Это тоже твоя Трежи наплела? Ну, ну. Хорошенький из меня повеса, куда там! Омолодила, ничего не скажешь.

— И еще эта старая кочерга, Илка твоя ненаглядная. Ходишь ведь к ней, — думаешь, не знаю? Сидите и дымите вместе, как две старые трубы. По пятнадцать сигарет в день высасывает, даром что беззубая. «Хи-хи-хи» да «ха-ха-ха» надо всем на свете. И надо мной, дурочкой, которая здесь убивается. Ну, конечно: alte Liebe [51] Давняя пассия, старая любовь (нем.) . . Вот у нее легче сложилась жизнь.

— А хоть бы и так! Ну и покурим, посмеемся с ней. Все лучше, чем злобствовать. Кстати, она тоже ведь родственница тебе. Не стыдно с ней вздорить на людях всем на потеху из-за какой-то глупой ревности и по наветам цыганки этой?

— Забот у меня других нет, тебя ревновать. А вот людей выбирать, это ты умеешь. Даже из моей родни лучше не нашел.

— Да ну! А кто же лучше, скажи? Отчим твой ненормальный, который последний ум потерял за книжной белибердой со всего света, которой он себе забивает голову? С ним, может, подружиться? Сейчас вон книжку о здоровье изучает какого-то немецкого попа, прохвоста или идиота. Со всего базара народ сбегается поглазеть по утрам через забор, как он разгуливает босой по травке по крошечному палисадничку, а работник за ним с кувшином, водой ему голые икры оплескивает. И мне прикажете обливаться? Или с братцем твоим, небезызвестным Чабой, компанию водить? Которого из полка выгнали за то, что перед выступлением кивер да саблю заложил? И кого уже с третьего места увольняют, потому что даже в письмоводители не годится: каждое утро пьяным в канаве подбирают! Ничего себе, родственнички!

— Оставь их в покое! Другие, порядочные, уважаемые есть, трезвые и работящие; но им-то ты не нужен.

— Ну, еще бы… Иштван, непревзойденный Иштван, господин комитатский нотариус. Трех братьев уже успел до нитки обобрать; ну, что ж, если умишко у них… не куриный даже, курица как-никак зернышко себе найдет. Ладно, ему я не нужен, а вы с матерью нужны? Он сейчас с одними вельможами знается. Жена у губернаторши за камеристку, любимицей ее стала, платья вместе накупают за бешеные деньги, она и на воды ее с собой возит, и везде. У этой глупенькой гусыньки уже крылышки отрастают, глазки открылись и язычок развязался, а «трезвый, работящий» муженек только знай денежки выкладывай да помалкивай. Вот оно как в жизни-то все достигается, а?

— Подумаешь, достижение! Баронесса не Агнеш, а мне приходится двоюродной сестрой. Когда я за Водичкой была, скорее уж она за мной бегала, чем я за ней. Ну, а сейчас… жене по мужу цена.

— Да уж, конечно, чего я стою, жалкая, ничтожная личность, презренный, низко павший субъект, который и жену на дно потянул. Удивляться только приходится, что она еще пользуется его кровом — и подачками, которые этому гуляке и остолопу, шуту гороховому перепадают за его блюдолизничество. И которые она из его ночного столика выуживает по утрам, пока не проснулся, обшаривая все извилины его кошелька, — брезгливо, но тщательней какой-нибудь сороки любопытной.

— Что ж, хоть эту малость, да уберечь от девиц на Розмаринной.

— Браво! Какая осведомленность!

— А молока если не на что купить для твоих дочек, ни в чем не повинных? Прислуге заплатить? На дрова? Откуда мне взять? Все из тех же грошей, которые ты мне каждый день, как нищенке, подаешь?