Маргит Каффка - Цвета и годы

— Ну, хорошо! Пойду попробую к кому-нибудь из твоих достойных родственников на ночь напроситься… на дармовщинку. Раз уж такой я дармоед.

Уже за разговором Денеш начал с толком, с расстановкой собираться, выколотил трубку, достал пальто, палку. Последняя реплика была лишь красивой фразой, — тем снисходительным, насмешливо-легким оборотом, который он хотел придать делу. И собирался неторопливо, как человек, с надеждой или по привычке ожидающий, что его остановят, будут уговаривать. «Нет, нет, иди, уходи поскорей и хоть вообще не возвращайся, один конец!..» — упрямо твердила я про себя, быть может, сама безотчетно боясь, что уступлю, остановлю, позову назад примирительным жестом или для виду продлю эту нашу некрасивую перепалку, постепенно ее смягчая, сведя к жалобам и просьбам. Или разрыдаюсь судорожно, отчаянно, бурно, чтобы он мог вернуться и, молча постояв, растерянно либо сокрушенно, провел наконец заискивающе рукой мне по плечу, по голове, полуобнял ласково. Или встану просто у дверей, загорожу дорогу, раскрасневшись, блестя возбужденно глазами, раздувая ноздри, но облегчив уже сердце, и рассмеюсь, сама за руку возьму его… Но все это уже было, эти стадии позади. Мы зашли слишком далеко. Четыре года супружества истощили мое терпение; да и его, наверно, тоже. «Нет уж! Пусть убирается, куда хочет!»

Но едва он ушел, меня стали душить горькие слезы. Ну, что это за жизнь! Он-то легко найдет себе утешение, а я буду метаться здесь в горячих подушках, места себе не находя, а несчастная малышка — пищать и кукситься всю ночь от моего нездорового, вредоносного, отравленного нервным возбуждением молока… Ему потаскушка накрашенная дороже… и эта прежняя его пассия, старая беззубая лиса, к которой он наведывается! Жаловаться, наверно, на меня, на свой несчастливый брак… А я даже ничего поделать не могу, острастки им дать, прикованная к этим трем. Да, славно меня отделала жизнь, заставила-таки поплатиться! И за что только, за что?.. Красота моя в последние годы заметно поблекла, фигура расплылась после стольких детей, вид неряшливый от постоянного кормления… Да, теперь и правда ничего больше не ждет впереди, кроме одной работы. Работы без остановки, без передышки, под колючим бодилом обязанностей.

Сколько еще придется претерпеть, пока эти подрастут! Да и новые могут быть… нет уж, избави бог. Если б сейчас удержала, не пустила… это еще действует на него. Но еще ребенок… этого я просто не вынесу. Лучше умереть! Сыта уже по горло.

С этим-то человеком, от такого отца! «Я их, что ли, хотел?» — звучит еще в ушах. И когда я носила их, как со мной обращался, как вел себя! Будто я одна всему причиной. Насколько же иным был в это время первый, покойный муж, — каким, чуть ли не виновато и благодарно заботливым, нежным. Да Ене — просто святой! Настоящий, цельный, глубоко чувствующий и совестливый человек, который сумел избрать смерть, проиграв свою жизненную партию. Жизнь он воспринимал очень серьезно и шел до логического конца по формуле «или — или». А этот, мягкотелый, слабодушный, витающий в облаках, скорее по принципу «все едино» слоняется по жизни, туда-сюда носимый волей случая, то выше паря, то оставаясь в сторонке; нет в нем, в его поступках настоящей положительности, веса. Что ему семья, жена, должность или ранг, работа? Главное: в любом положении чувствовать себя привольно, и это ему по сей день прекрасно удается. Вот человек!

И все-таки я его любила. Истинная ли то была любовь?.. Но ведь он и поныне владеет мной, мучает, возмущает, оскорбляет, — и во мне живет потребность обижать его, ненавидеть. И как-никак от него мои прелестные, здоровенькие, породистые дети.

Вон они посапывают, угревшись в белых подушечках, — круглые, красивые, румяные мордашки, шелковистые русые волосики (в отца!), мерно дышащие тепленькие тельца в мягком полусвете затененного абажуром ночника. Вот это в жизни — мое. И они когда-нибудь станут женщинами, как я. Но я не хочу, не желаю, чтобы их судьбы хоть настолечко походили на мою. И уж сумею об этом позаботиться! На это еще пригодится жизнь.

И опять годы… целые годы!

О той поре нет у меня иных воспоминаний, кроме единственной заботы: три пары детской обуви на каждый сезон и какие-никакие платьица в школу. Потому что у меня они должны быть одеты аккуратно и прилично, любой ценой… любой. Но каких препирательств, борьбы, вымогательств мытьем и катаньем у их отца все это стоило! Сколько, бывало, раз вытянешь у него из-под подушки, из бумажника десятку, когда, прокутив ночь, он погрузится в тяжкий, беспробудный сон и храпит до позднего утра. Эти случаи были самые подходящие, ведь и заметь он, нельзя было решить с подпой уверенностью: а не кассирше ли, не цыгану отдал ночью? С похмелья испытывал он даже нечто вроде стыда или угрызений совести и единственно только за умываньем позволял себе ругнуться под нос, отфыркиваясь и прополаскивая горло, пока вокруг уже вовсю шла уборка, и я сновала, поправляя, подчищая на ходу, подбадривая и подгоняя прислугу. «О господи, твоя воля! Куда я попал, до чего дошел? Шайка бандитская, разбойничье отродье… Совсем скрутила, в руки забрала. У, змея подколодная!»

Все это относилось ко мне. Вот как теперь у нас шло — и даже похуже. «Как же это получилось, как мы докатились?..» — спрашиваю я себя сейчас, на покое, в мирном одиночестве, со смягченной старостью душой. Да постепенно, боже мои, — постепенно ухудшались наши отношения, обращение друг с другом. И лишь слова — все резче, злей, необузданней и отвратительней — были, в сущности, знаками этого падения, вехами на этом пути под уклон. Да и что позволяет лучше судить о совместной жизни двух людей, о происходящем между ними, если не то, как они друг с другом разговаривают? Бывают минуты примирения, даже пылкой любви; но ни одно слово не падает бесследно. Сорвавшееся в минуту раздражения ожесточенное проклятье; злые, беспощадные попреки, уколы в больные места, ранящие сердце или тщеславие, растравляющие язвы прошлого и отравляющие самые заветные, деликатные воспоминания желчью безудержно кощунственной иронии; наконец, просто хула, брань, бессмысленные, вызывающе-безосновательные обвинения, самые невероятные порождения распаленной ненавистью фантазии, сбивчиво, на последнем дыхании выкрикиваемые друг другу, — все это только слова . Но ужасно по своей разрушительной силе их обратное действие на чувство. После, успокоясь, и устыдишься, и снова сблизишься; но каждая такая безумная, безобразная сцена влечет за собой новую, еще более чудовищную и губительную.

В крестьянских семьях, там, по крайней мере, дерутся. Отлупят хорошенько друг дружку — и перебесятся, дадут излиться почти физически мучительному возбуждению, нервному напряжению, но в нашем кругу это невозможно. Воспитание или другое что в последний момент удерживает мужчину, и ярость невыдернутой занозой продолжает саднить сильнее неудовлетворенного любовного влечения.