Маргит Каффка - Цвета и годы

Кто из нас был хуже, я или он? Теперь, из дали лет, мне совершенно ясно: из-за нервов, душевного и физического перенапряжения я была одно время близка к помешательству. Люди богатые едут в подобном состоянии попутешествовать, на воды или в наши дни в санатории. Мне же оставалось лишь тащить жизненное ярмо, пока не надорвусь. В лучшие свои годы, в пору расцвета оказалась я обремененной детьми и заботами; привыкшая к обществу, окруженная когда-то поклонением, а теперь третируемая, постоянно уязвляемая в своем тщеславии и всех женских чувствах, запустила свою внешность. Знаю, что была еще дико ревнива. Пылая злобой на Денеша, в лицо его понося, сыпля оскорблениями, я с ума сходила вечерами, если он опаздывал, подозревая его в самых нелепейших интрижках.

Главным пунктом моего помешательства оставалась прежняя его любовница Илка, эта старая беззубая ехидна. И стоило Денешу (быть может, нарочно, в пику мне) заступиться за нее, как я уже теряла всякую власть над собой, хотя сама чувствовала, что своими сумасбродствами ставлю себя в невыгодную позицию в нашем поединке. И что за дичь, право! Семейный, без малого пятидесятилетний, увечный человек… Но, получая записку, чтобы не ждать его домой, я тотчас отсылала с мальчиком ответ: начерканные наспех, вкривь и вкось карандашом угрозы, подозрения, оскорбительные ругательные слова. Застольники его это заприметили и забавлялись, подымая на смех: «Денеш, приказ пришел. Ты на сколько увольнительную получил? Ну, стоять тебе завтра в углу на кукурузе!» И под утро, когда муж возвращался пьяный, обида еще бродила, вероятно, в его отуманенной хмелем голове, потому что он, грузно, неловко ступая, распространяя запах алкоголя, все топтался беспорядочно по трем комнатам. А я, глаз не сомкнувши, но прикидываясь крепко спящей, с натянутыми до предела нервами сдерживалась из последних сил, раздувая ноздри, и взрывалась наконец, в какой-то уж совсем невыносимый момент:

— Мерзавец, пьяница несчастный! Что ты ходишь, бродишь, не заваливаешься в свою берлогу? Видеть, слышать тебя не могу!

— Ишь неженка!.. Задавака, а-я-яй! Одного не пойму, как ты хлеб этого негодяя семь лет ешь… кровь последнюю высасываешь, аспид… Присосалась, пьявка, — не стряхнешь… Прилипла, как болезнь… подагра ты, чума…

— Господи… и как тебя небо терпит, подлая ты душа! Меня этим жалким куском попрекать? Да мне бы в другом месте жалованье хорошее положили, уважением окружили, работай я столько, сколько на тебя!

— На меня? Да провались ты совсем! Видели мы, как это вы «в другом месте» работаете… Потому и оседлала меня, согласилась, ведьма злющая! На худой конец: вот на что я пригодился! Чего же не уходишь, если так уж презираешь? Предки-то именитые сколько раз уже в гробу перевернулись. Как же: внучка их драгоценная у простого, безродного бедняка из милости живет. Знаем мы эти ваши заработки, гроша ломаного заработать не сумели. Нет уж, кто бездельником родился, лучше бы молчал!

— Фу! И хватает наглости в глаза мне смотреть? Постыдился бы при детях такое говорить! Куда я с ними денусь? Здесь оставить, с таким скотом? Потаскухам отдать, от которых ты сейчас пришел… гадина ты этакая?

— Все в лучших руках будут, чем твои. Бедняжки… «Неизвестно даже, чьи они, кто отец их… отцы…

— Перестань! Замолчи сейчас же!.. — взвизгнула я, вскочив, и вне себя, задыхаясь, кинулась на него с вытянутыми руками, готовая выцарапать глаза. — Ты… ты, конечно… хотел бы… бесплатно удовольствие получить… Меня выбрал, хуже не нашел… ах, подлец!..

Он схватил стул, не то заслонясь, не то собираясь ударить, но потерял равновесие и растянулся на ковре.

— Папа, папочка… вставай… Пойдем, отведу тебя, в теплую постельку уложу… Идем!

Это Марча подбежала к нему, ежась в одной рубашонке, с материнской заботой склонив над ним свое рано повзрослевшее личико, с усилием высвобождая его больную руку, на которую он упал. Две меньших испуганно хныкали, присев в моей постели на корточки. Денеш приподнялся, с пьяной умиленностью поцеловал, приласкал девочку, называя своей дорогой маленькой феей, пока та вела его к кровати и помогала раздеваться проворными ручонками. Потом, когда все стихло, скользнула ко мне в постель, дрожа и шмыгая носиком от холода.

— Мамочка, милая! Ты только не говори ничего, постарайся. Делай вид, будто спишь. Помнишь, и бабушка Клари говорила. Он тогда сам уляжется себе спокойненько…

Какими удивительно умными, добрыми, сердечными оставались бедные девочки даже в этой ужасной обстановке! Кто, спрашивается, научил их этой особой, мудрой простоте, побуждавшей смотреть на нас в такие часы ровно бы на больных, изгоняя, как страшные сны, подобные сцены из памяти, из обычного течения жизни? И одинаково нас любить, несмотря ни на что!.. Ведь отец целыми неделями совершенно ими не занимался, будто их вообще нет, разве что в добром духу возьмет куда-нибудь на полчасика, порисоваться; игрушек накупит, разных ненужных вещей. Они принесут, а назавтра обменяем все у лавочника на передники, на чулки… Я иной раз поколачивала их за всякие пустяки, но и это воспринималось, как стихийное бедствие, от которого остается либо уклониться, либо уж стерпеть. Но они чувствовали, как я к ним привязана, — всю кровь по капле отдам; с каким напряжением тружусь ради них. Знали, кто несет бремя забот, на кого всегда можно положиться. И после таких вот ночей вели себя дома, друг с дружкой и в школе как обыкновенные, здоровые, веселые, шумные дети, — возвращались к своим, не касавшимся нас делам. Все три унаследовали что-то от отцовской легкости, но в удачной пропорции. Если что удалось у нас, так это они. Здоровенькие, умненькие, жизнеспособные. Вот, значит, для чего понадобились мы с Денешем природе, жизни или бог ведает чему… Вот какую цель преследовала судьба, сводя нас; ради них пришлось нам так изводиться!

А мы очень извелись. И он, бедняга, тоже. Вновь и вновь вдумываясь сейчас в его положение, ощущаю я и его правоту. Он ведь сам испытывал чувство подневольности, будто попался нечаянно в ловушку, будто незримые цепи тяготеют на нем, стягиваясь все туже, и ничего не поделаешь; вот и нашел во мне козла отпущения. В самом деле: жил же он холостяком легко, изящно, прилично, несмотря ни на какие долги; некрасивое, безобразно грубое, пошлое проступило в нем, думаю, лишь после женитьбы, поднявшись на поверхность из тайных, полузабытых глубин. А он решил, что это я его испортила, кровь его сосу, корпеть заставляю над постылой работой. Да, бедность была всему причиной, Она одна!

Жить становилось труднее и труднее. Все дорожало, а девочки росли, и тратить приходилось больше. В городе появилось несколько новых стряпчих, предприимчивых и полных сил дипломированных карьеристов, хотя профессия эта перестала быть такой легкой, прибыльной, как когда-то. Болотные земли мало-помалу были размежеваны, осушение близилось к концу, перейдя целиком в руки любимца молодого графа, Имре Шерера, который, надо отдать ему справедливость, повел дело ловко, изобретательно и быстро. Присинерцы получили льготы, и главные распри уладились; только пострадавшие крестьяне так и остались ни с чем, куда же им было адвокатов нанимать из своих поуплывших двух-трех сотен форинтов выкупа. Они предпочитали уезжать в Америку, бросив все, как есть.