Маргит Каффка - Цвета и годы

— Анна! Зачем так говорить? Разве обидела я вас? Но скажите, бога ради… а любовь? Любите вы хотя бы друг друга?

— Любовь?.. — грубовато, горько-презрительно передернула она плечами. — Я о том не думала и не жалею. А чего было дожидаться? Век тут доживать старым помелом? Лето было, уборка, время сумасшедшее, самая жара… Неопытный парень, он, знаете, как может полюбить… со всеми поцапается, зубами перервет, встанет за свою… А после… После все они будто милость оказывают, что в жены берут. Я же ему еще и обязана! Хорошо, хоть деньжонок немножко есть.

Скорей, скорей по весенней аллее; благоуханные тополя взирали сверху на меня и, казалось, смыкали за мной стройные свои ряды. Лунный серп поблескивал сквозь светлую листву. Вот здесь когда-то хотел меня поцеловать Эндре Табоди; как давно это было!.. Запыхавшись, жадно втягивала я воздух, — разлитое кругом разнотравное, разнолиственное дурманящее благовоние. О, только б юность, — только бы она не уходила… У меня осталось еще немножко, но как этим остатком распорядиться? Бедная Анна, вот ужасная судьба! Одних со мной лет. О господи! А ведь пора, пожалуй, счет годам-то вести! Время от времени наезжали в Хирип молодые люди, окрестные женихи, офицеры, — старшей дочке уже шестнадцать; живая такая, кареглазая девчушка, меня величает тетенькой, вольничает с кавалерами, ей все покамест к лицу. И на том старом кегельбанном столе уже выводила, наверное, свои любовные экивоки. Я, двоюродная ее сестра, красивая вдовушка, у нее в дуэньях! Но и я тоже, и я еще имею право, хочу иметь! Какая безудержная, бескрайняя весна!

Две темные тени метнулись из-под освещенной месяцем стенки и ускользнули в разные стороны, когда я проходила мимо заднего двора. Низкорослые айвовые деревца зашуршали, закачали ветками, осыпая меня сбитыми лепестками. Я узнала беглецов: дядюшкин сын-гимназист, приехавший на пасхальные каникулы, и кудлатая служаночка Домника, которую еще маленькой Пирошка взяла на воспитание.

Адски знойное, засушливое и бездельное лето. Мы в Хирипе чуть не полдня проводили с гостями на леднике. Тетя Пирошка выписала себе мороженицу, и все приходили покрутить ее, посмотреть на это диво. А после до сумерек прохлаждались там, расстелив на соломе рядно. Еще уродилось в том году невероятно много дынь, к обеду взрезали иногда до пятнадцати туркестанок и недостаточно ароматные бросали дворне с террасы.

Гости наезжали, уезжали, — большей частью совсем еще молоденькие мальчики, поклонники моей кузиночки: студенты-юристы из Пешта, родственники, проводящие лето в деревне, дачники-горожане, офицеры. Но насколько же иное поколение сравнительно с временами моего девичества! Нагловатое, заносчивое, без всякой положительности; равнодушно беспощадные остряки. Даже с девушками разговаривали в колкой агрессивной манере и как-то странно, чуть в нос, с насмешкой или показным пренебрежением. Мода, что поделаешь! Да только лет десять назад была она поизящней.

А может, просто я сама ото всех понемногу отдалилась, осталась вне круга общих интересов и внимания, это втайне и саднило. «Неправда, не старюсь я! — боролась я со своей меланхолией. — Так быстро, раз-два и готово, не бывает! Это среди девчурок кажусь я «тетей», а у этих юнцов просто смелости не хватает со мной заговорить!» Наверно, так оно и было… но как тогда подчас все это ужасало! И вот, уже на исходе августа, — был очень звездный, безумно душный вечер и полно светляков, — я, вдоволь находившись по саду, среди слив, все быстрее, почти бегом кинулась в конце концов к себе в комнату по белеющим меж гелиотропов и тубероз дорожкам и написала Хорвату. Я, первая, после больше чем двухмесячного молчания! Правда, всего несколько общих уклончивых фраз и не без женского притворства: пишу, мол, просто так, потому что все уже бесповоротно кончено меж нами и можно говорить об этом как о давнем прошлом. Предлогом мне послужила сплетня, краем уха слышанная в Синере. Дескать, и особого расположения ко мне не надо, а из простого такта мог бы он опровергнуть клевету, чтобы память о наших отношениях сохранилась незапятнанной, и тому подобное. Я отлично сознавала, что призываю и поощряю его к продолжению этих отношений и что это понятно и ему. Промелькнуло было в голове присловье покойной бабушки: «Мужчину нельзя обратно звать, нипочем нельзя, ничего путного из этого еще не получалось. Что угодно, только не это… по полу лучше покатайся, от истерики еще ни одна баба не помирала». Но я не вняла старинной мудрости, не могла. Терпение иссякло, страх мучил, что для меня уже все кончено. Я позвала обратно!

И как раз на другой день и мне довелось получить письмо, которое повлекло за собой новый, нежданный поворот в моей неопределенной, полной превратностей судьбе. Я догадывалась: к осени для меня обязательно опять «что-нибудь придумают». Несколько месяцев в Хирипе протекло бесцельно; затея с почтой отпала сама собой, бедняжка Анна, невестка иначковского старосты, теперь мне была не учительница, да и слечь успела между тем. Однако меня не покидало чувство принадлежности к некоему большему клану, семье, которая обязана меня охранить; чувство, что я среди своих, близких, земляков, которые, где бы ни встретясь, ни сойдясь, обсудят мои дела и не преминут найти какой-то выход, — не бросят с мертвенным равнодушием наподобие отчима. И я не обманулась! С этой отрадной, благодарной мыслью смотрела я на показанное дядюшкой Хирипи письмо от Абриша Портельки, где и мне уделялось несколько строк. Дядя спрашивал, не хочу ли я к нему приехать — не на время, а насовсем, пока не надоест, он-де рад кров предложить дочери своего единственного покойного брата. Писал, что всегда меня любил, всегда поражался моему умению вести хозяйство (которое высоко ценит), поддерживать чистоту и порядок, и зовет к себе не из милости, а скорее, так сказать, по нужде «ему, одинокому вдовцу, очень кстати пришлась бы в доме опытная, умелая женская рука. Так что он ждет меня в сентябре или начале октября, — могу приехать, когда захочу…

Меня глубоко тронула сердечность и доброта этого человека, которого все считали черствым старым сухарем и который вдобавок долго дулся на нас, — на гроси, на маму, что отказала ему; спервоначалу и на меня, что пошла за какого-то Водичку… Все-таки есть, значит, сердце, — не словами, не советами помогает, как эти пештские и другие, а делом, разрубая одним ударом запутавшийся узел моей жизни. И у меня сразу ожила охота к домоводству. Ведь правда: это самое подходящее, тут я кое-что смыслю, к этому меня готовили, к женскому, домашнему труду. Стать хозяйкой в усадьбе родного дяди, разобраться, что делает дворня, подновить, подправить дом, — хлопотать, возиться, распоряжаться, получив полную свободу действий, приятно удивляя и угождая множеством дельных перемен, и… и в Синер можно будет ездить на лошадях когда угодно!.. Я знала, что через отведенные и засыпанные ручьи, болота этим летом проложено шоссе и Портелек — больше уже не забытое богом захолустье: всего три часа езды от города. Слышала я также, будто старик ремонт затевает на будущий год: вон какие новшества. Поближе наверно хочет принять участие в комитатских делах, вот и понадобились ему порядок, чистота, парадность, женское присутствие в доме. Что же, ведь это осушение никого так не затрагивает, как его. В общем, у меня росла уверенность, что из нас двоих я ему нужнее.