Катрин Лове - Месье и мадам Рива

В конце концов мы с Летицией договорились: у людей, дорожащих друг другом, такое случается. Я не собиралась в Калифорнию, а Летиция — на родину, по крайней мере, до конца десятилетия. Дружба состоит из симпатии и разногласий, это создает определенную динамику и особое пространство для компромиссов, которое обычно ограничивается первым попавшимся диваном, куда можно плюхнуться и болтать часами. Нам с Летицией предстояло выбрать нейтральную территорию, может быть, остров, куда не очень дорого лететь. Цены могут подскочить в любой момент — тут мы с Летицией были солидарны. Авиакомпании в итоге обанкротятся одна за другой, это неизбежно, некоторые из них за секунду до гибели выкупят за бесценок две или три небольшие компании, которые смогут выжить за счет очень жесткой рыночной политики. «Ведь если что-то происходит с людьми и демократическими странами, — предположила Летиция, — это же происходит и с авиакомпаниями».

А пока мы как люди доброй воли можем проклинать пальмовое масло, овощи и фрукты с пестицидами, мясокостную муку и прочие возмутительные вещи, не так ли? И мы правильно делаем, что при любом удобном случае возмещаем в организме СО 2, мы платим немного больше, чтобы наша совесть была чиста, и мы летаем в Лондон по работе или ради шопинга, и мы сортируем стекло и алюминий, пытаемся дольше сохранять планшеты, телефоны и прочие устройства — иногда на пару недель дольше, чем рекомендуется, мы имеем право противостоять — «No pasaran!» [18] «Но пасара́н» (исп. ¡No pasarán! — «Они не пройдут») — политический лозунг, выражающий твердое намерение защищать свою позицию. Мы имеем право протестовать, зажигать свечи на подоконниках: нет войне, нет уничтожению и бесчисленным несправедливостям, произнесем это еще раз: несправедливости бесчисленны и возмутительны, и, кстати, свечной воск производят крайне неэкологичным способом, ведь свечами невозможно пользоваться в течение длительного времени, увы, даже они оказываются под ударом, и если бы мы прекратили зажигать их по каждому поводу, если бы мы, например, стали зажигать по одной свече в год на Рождество, выражая свое неприятие бесчестных войн и преступлений, планета была бы нам благодарна, планета склонилась бы над каждым из нас и с улыбкой сказала бы: «Thank you» [19] Спасибо ( англ. ). .

Во вторник вечером в половине одиннадцатого у месье и мадам Рива не горел свет, и это казалось странным. Жан-Батист Симон, сосед, немного удивился. Как всегда, он вышел из дома довольно поздно, прогулялся по саду, добрел до небольшого сарайчика, который лет двадцать назад обустроил для хранения сыра. Коротенькая прогулка до сарая и обратно была делом, которое завершало день Жан-Батиста. Вернувшись в дом, он ложился спать. Как правило, свой ритуал он совершал поздно, чтобы день казался более длинным и размеренным. Кроме того, Жан-Батист изо всех сил отсрочивал сон. Если он засыпал слишком рано, то потом просыпался среди ночи и уже не мог уснуть. Тяжелые, лишенные смысла минуты и часы сменяли друг друга, не давали ни на чем сосредоточиться, превращали старика в пленника собственного тела — неуклюжего, усталого, одинокого в пустой постели. С тех пор как жену поместили в специальное учреждение, дни и ночи Жан-Батиста растекались словно чернила на промокашке, хаотичные и бестолковые в своей анархии. Господин Симон переворачивал сыры, перекладывал их с полки на полку, увлажнял, подолгу проверял, как проходит створаживание разных смесей, из которых вскоре получатся новые сыры, аккуратно заворачивал куски для продажи, хотя чаще — для подарков, и вся процедура занимала у Жан-Батиста час или час десять. Если ему удавалось не улечься в кровать до полуночи, он спал четыре-пять часов.

Во вторник вечером, шагая по саду, господин Симон заметил, что ни в одном окне у Рива не горит свет. Он не сразу взглянул на дом. Но затем поднял глаза — дом соседей располагался на возвышенности — и заметил что-то странное. Странным было отсутствие света. Жан-Батист Симон задумался о том, почему супруги Рива легли спать так рано, ведь обычно они старались засыпать поздно — по той же причине, что и господин Симон. Во всяком случае так Жан-Батист считал, хотя никогда не говорил об этом ни с Эрминой, ни с Жюстом. Все трое, вернее все четверо, считая Матильду, когда она еще принимала участие в дружеских беседах, предпочитали не обсуждать собственную дряхлость. В деревне многие старики только и занимались бесконечными разговорами о болях в коленях, мол, вчера болело так-то, а позавчера иначе, а доктор сказал то, а рентгенолог се, а физиотерапевт совсем другое и так далее. Во вторник вечером по дороге в сарай, под мелким дождиком, который только начал моросить, господин Симон решил, что Рива, наверное, улеглись так рано из-за необъяснимой усталости — подобного рода бессилие на него тоже наваливалось все чаще. По крайней мере, Жан-Батист точно знал, что супруги еще не уехали в Румынию. Сперва они собирались отбыть в конце июня, но перенесли отъезд на 23 июля. Билеты были куплены, Эрмина ими перед соседом уже похвасталась. Она объяснила, мол, выбор в пользу поезда связан с тем, что поезд дает большую свободу, можно посмотреть разные города, например Триест, хотя для этого, конечно, придется сделать крюк. Еще друзья договорились, что в отсутствие Эрмины Жан-Батист сам будет массировать Матильде ноги. Мадам Рива объяснила, что это очень просто, и пообещала заранее приготовить баночки с маслами.

На следующий день, то есть в среду, шел сильный дождь. Жан-Батист Симон не очень помнит, чем занимался. Работал руками — так он обычно выражался — в подвальной мастерской и в гараже. Из дома не выходил до самого вечера — в этом он уверен. А когда вышел, понял, что у Рива опять не горит свет. Он сразу же взглянул на дом соседей, потому что накануне немного удивился отсутствию света и забеспокоился. Вместо того чтобы отправиться в сарай, где хранился сыр, Жан-Батист пошел к соседям и постучал в дверь. Никто не ответил. Он постучал еще раз. И еще. Он дважды обогнул дом, хотя ливень застилал глаза. Он громко позвал друзей. Несколько раз произнес имена Жюста и Эрмины, почувствовал себя глупо, как старый безумец, кричащий в темноте. Затем он вернулся домой и, не сняв ни грязные ботинки, ни мокрую куртку, позвонил Рива по телефону — это он отлично помнил. Никто не ответил. Тогда Жан-Батист Симон опустился на стул и задумался. Он не знал, что делать. Он боялся, что зря поднимет панику, и не хотел лезть не в свое дело. В конце концов, Жюст и Эрмина могли уехать в город — навестить детей. Жан-Батист точно не знал, где живут дети, но помнил Жонаса и Леонору, хотя и видел их в последний раз давным-давно. Проблема заключалась в том, что обычно Жюст с Эрминой не уезжали в город к детям надолго. То есть иногда они, конечно, покидали дом, но всегда возвращались ночевать к себе. Если бы Рива когда-то гостили у детей дольше, чем один день, Эрмина бы с радостью об этом рассказала. А еще, сидя на стуле в мокрой куртке и в мокрых ботинках, Жан-Батист думал, что если бы супруги решили уехать на пару дней, они предупредили бы соседа. Дело не в том, что они обязаны отчитываться о своих действиях, конечно нет, просто соседские отношения всегда были дружескими, несмотря на определенную сдержанность, а после того, как Матильда попала в больницу, Рива и Симон очень сблизились.