Джон Голсуорси - САГА О ФОРСАЙТАХ

— Очень трогательно! — поддержала мужа леди Монт.

— Весь вопрос в способе выражения, — вмешался Эдриен. — В четырнадцатом веке итальянцы выражали себя с помощью кинжала и стихов, в пятнадцатом и шестнадцатом им служили для этого яд, скульптура и живопись, в семнадцатом — музыка, в восемнадцатом — интрига, в девятнадцатом — восстание, а в двадцатом их поэтичность находит себе выход в радио и правилах.

— Было так тягостно вечно видеть правила, которых не можешь прочитать, — вставила леди Монт.

— Тебе ещё повезло, дорогая, а я вот читал.

— У итальянцев нельзя отнять одного, — продолжал Эдриен. — Из века в век они дают великих людей в той или иной области. В чём здесь дело, Лоренс, — в климате, расе или ландшафте?

Сэр Лоренс пожал плечами:

— Что вы скажете о лафите? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет назад тебя с сестрой ещё не было на свете, а мы с Эдриеном ходили на помочах. Вино такое превосходное, что этого не замечаешь.

Эдриен пригубил и кивнул:

— Первоклассное!

— А ты как находишь, Динни?

— Уверена, что великолепное. Жаль только тратить его на меня.

— Старый Форсайт сумел бы его оценить. У него был изумительный херес. Эм, чувствуешь, каков букет?

Ноздри леди Монт, которая, опираясь локтем на стол, держала бокал в руке, слегка раздулись.

— Вздор! — отрезала она. — Любой цветок — и тот лучше пахнет.

За этой сентенцией последовало всеобщее молчание.

Динни первая подняла глаза:

— Как чувствуют себя Босуэл и Джонсон, тётя?

— Я только что рассказывала о них Эдриену. Босуэл укатывает каменную террасу, а у Джонсона умерла жена. Бедняжка. Он стал другим человеком. Целыми днями что-то насвистывает. Надо бы записать его мелодий.

— Пережитки старой Англии?

— Нет, современные мотивы. Он ведь просто придумывает их.

— Кстати, о пережитках, — вставил сэр Лоренс. — Динни, читала ты такую книжку: "Спросите маму"?

— Нет. Кто её написал?

— Сертиз. Прочти: это корректив.

— К чему, дядя?

— К современности.

Леди Монт отставила бокал; он был пуст.

— Как умно сделали в тысяча девятисотом, что закрыли выставку картин. Помнишь, Лоренс, в Париже? Там были какие-то хвостатые штуки, жёлтые и голубые пузыри, люди вверх ногами. Динни, пойдём, пожалуй, наверх.

Вскоре вслед за ними туда же поднялся Блор и осведомился, не спустится ли мисс Динни в кабинет. Леди Монт предупредила:

— Опять по поводу Джерри Корвена. Пожалуйста, Динни, не поощряй своего дядю. Он надеется всё уладить, но у него ничего получиться не может…

— Ты, Динни? — спросил сэр Лоренс. — Люблю поговорить с Эдриеном: уравновешенный человек и живёт своей головой. Я обещал Клер встретиться с Корвеном, но это бесполезно, пока я не знаю, что ему сказать. Впрочем, боюсь, что в любом случае толку будет мало. Как ты считаешь?

Динни, присевшая на край кресла, оперлась локтями о колени. Эта поза, как было известно сэру Лоренсу, не предвещала ничего доброго.

— Судя по моему сегодняшнему разговору с ним, дядя Лоренс, он принял твёрдое решение: либо Клер вернётся к нему, либо он возложит вину за развод на неё.

— Как посмотрят на это твои родители?

— Крайне отрицательно.

— Тебе известно, что в дело замешан некий молодой человек?

— Да.

— У него за душой ничего нет.

Динни улыбнулась:

— Нас, Черрелов, этим не удивишь.

— Знаю. Но когда вдобавок не имеешь никакого положения — это уже серьёзно. Корвен может потребовать возмещения ущерба; он, по-моему, мстительная натура.

— А вы уверены, что он решится на это? В наши дни такие вещи — дурной тон.

— Когда в человеке пробуждается зверь, ему не до хорошего тона. Ты, видимо, не сумеешь убедить Клер, что ей надо порвать с Крумом!

— Боюсь, что Клер никому не позволит указывать ей, с кем можно встречаться. Она утверждает, что вся вина за разрыв ложится на Джерри.

— Я за то, чтобы установить за ним наблюдение, — сказал сэр Лоренс, неторопливо выпуская кольца дыма, — собрать улики, если таковые найдутся, и открыть ответный огонь, но Клер такой план не по душе.

— Она убеждена, что он пойдёт далеко, и не хочет портить ему карьеру. К тому же это мерзко.

Сэр Лоренс пожал плечами:

— А что же тогда остаётся? Закон есть закон. Постой, Корвен — член Бэртон-клуба. Что, если мне поймать его там и уговорить на время оставить Клер в покое, поскольку разлука, может быть, смягчит её сердце?

Динни сдвинула брови:

— Попробовать, вероятно, стоит, но я не верю, что он уступит.

— А какую позицию займёшь ты сама?

— Буду помогать Клер во всём, что бы она ни делала.

Сэр Лоренс кивнул. Он ждал такого ответа и получил его.

То качество, которое с незапамятных времён делает государственных деятелей Англии тем, что они есть, которое побудило стольких адвокатов добиваться места в парламенте и стольких духовных лиц стремиться к епископскому сану, которое уберегло стольких финансистов от краха, стольких политиков от мыслей о завтрашнем дне и стольких судей от угрызений совести, было в немалой степени свойственно и Юстейсу Дорнфорду. Короче говоря, он обладал превосходным пищеварением и мог, не боясь последствий, есть и пить в любое время суток. Кроме того, он был неутомимым работником во всём, включая даже спорт, где ему помогал дополнительный запас нервной энергии, отличающий того, кто побеждает на состязаниях по прыжкам в длину, от того, кого на них побеждают. Поэтому за последние два года он стал королевским адвокатом, хотя практика у него отнюдь не всегда шла гладко, и был избран в парламент. Тем не менее к нему ни в коей мере не могло быть отнесено слово "карьерист". Его умное, пожалуй, даже чувствительное, красивое и слегка смуглое лицо со светло-карими глазами становилось особенно приятным, когда он улыбался. У него были тёмные, коротко подстриженные усики и тёмные вьющиеся волосы, которых ещё не успел испортить парик. После Оксфорда он начал готовиться к адвокатуре и поступил в контору известного знатока обычного права. Обер-офицер Шропширского территориального кавалерийского полка, он после объявления войны добился перевода в регулярный полк, а вслед за тем угодил в окопы, где ему повезло больше, чем почти всем тем, кто туда попадал. Его адвокатская карьера после войны оказалась стремительной. Частные поверенные охотно обращались к нему. Он не давал сбить себя с толку ни одному судье и прекрасно справлялся с перекрёстными допросами, потому что вёл их с таким видом, словно сожалеет о том, что ему приходится снисходить до спора. Он был католик — скорее по воспитанию, чем по убеждениям. Наконец, он отличался сдержанностью во всём, г что касалось пола, и его присутствие на обедах во время выездных сессий если и не пресекало вольные разговоры, то во всяком случае оказывало умеряющее воздействие на распущенные языки.