Джон Голсуорси - САГА О ФОРСАЙТАХ

Слабые отзвуки кризиса, который ударил по вам, просочились даже сюда. Бедная старая Англия! Не хотел бы увидеть её ещё раз: она всё-таки славная мужественная старуха, и я не в силах смотреть, как её добивают, тем более что она могла бы ещё жить и здравствовать — нужно только правильно её реорганизовать.

Будь здоров, старина! Привет вам обоим и особый — Динни.

Уилфрид".

Мир! Покой! А она? Динни снова завернула ленточку, снимок и письмо и спрятала свёрток в сумочку. Бесшумно открыла дверь, спустилась по лестнице и вышла на залитую солнцем мостовую.

Выйдя к реке, она остановилась под ещё нагим платаном, развернула листок, вынутый из письма, и прочла стихи:

Уснуть! Набережная была почти пуста — ни людей, ни машин. Динни пошла пешком, пересекая главные городские артерии, и добралась наконец до Кенсингтонского сада. У Круглого пруда, по которому плавали игрушечные кораблики, теснились увлечённые игрою дети. Светловолосый мальчуган, похожий на Кита Монта, подталкивал свой кораблик палкой, снова и снова пытаясь пустить его по ветру через пруд. Какое блаженное неведение! Не в нём ли залог счастья? Жить минутой, отрешиться от себя, уподобиться ребёнку! Малыш вскрикнул:

— Смотри, плывёт!

Паруса надулись, кораблик отошёл от берега. Мальчуган подбоченился, метнул взгляд на Динни и объявил:

— Ну, я побежал.

Динни смотрела, как он бежит то останавливаясь, то опять пускаясь вперёд и, видимо, соображая, где пристанет его кораблик.

Не так ли и человек бежит через жизнь, ловя каждую возможность пристать к берегу, а в конце концов все равно уснёт? Он — словно птицы, которые поют, ловят червяков, чистят перья, беспричинно, от полноты жизни, летают взад и вперёд, спариваются, вьют гнёзда, выкармливают птенцов и, отжив свой срок, превращаются в окоченевший комочек перьев, разлагаются и становятся прахом.

Динни медленно обогнула пруд, вновь увидела мальчика, толкавшего лодку палкой, и спросила:

— Что у тебя за кораблик?

— Катер. Раньше была шхуна, но наша собака съела снасти.

— Да, — заметила Динни, — собаки очень любят снасти — они вкусные.

— Как что?

— Как спаржа.

— Мне не дают спаржи, — она слишком дорого стоит.

— А ты её пробовал?

— Да, Смотрите, ветер опять его погнал!

Кораблик уплыл, и светловолосый мальчуган убежал.

Динни вспомнила слова Эдриена: "Я как раз подумал о детях".

Она дошла до места, которое в прежнее время носило бы название лужайки. Земля была усеяна крокусами — жёлтыми, лиловыми, белыми — и нарциссами; деревья, на которых заливались чёрные дрозды, тянулись к солнцу каждой своей набухшей почками веткой. Девушка шла и думала: "Мир? Покой? Их нет. Есть жизнь и есть смерть!"

Те, кто встречался ей, думали: "Красивая девушка!", "Как изящны эти маленькие шляпки!", "Интересно, куда это она идёт, задрав голову?" или просто: "Ого, какая!" Она пересекла аллею и подошла к памятнику Гудзону. Хотя считается, что это изваяние — приют птиц, их там не оказалось, если не считать нескольких воробьёв и одного жирного голубя. И смотрели на них тоже только три человека. Она бывала здесь с Уилфридом; поэтому сейчас только взглянула на памятник и пошла дальше.

"Бедный Гудзон! Бедная Рома!" — сказал он когда-то.

Она спустилась к Серпентайну и пошла вдоль берега. Вода сверкала в лучах солнца, весенняя трава на другой стороне была сухая. Газеты уже предсказывают засуху. Звуки, потоками врывавшиеся сюда с севера, юга и запада, сливались в негромкий непрерывный гул. А там, где покоится Уилфрид, наверно, царит безмолвие; только диковинные птицы да зверьки навещают его могилу и деревья роняют на неё свои причудливые листья. Ей вспомнился фильм, виденный в Аржелесе, — пасторальные сцены из жизни нормандской деревушки, родины Бриана. "Жаль, что мы расстаёмся со всем этим", — сказала она, посмотрев картину.

В воздухе разнеслось гудение, — высоко над головой шёл на север маленький серебряный шумный аэроплан, Уилфрид ненавидел самолёты ещё с войны. "Они возмущают покой богов!"

Отважный новый век! Нет больше бога на небесах!

Девушка взяла к северу, чтобы обойти то место, где она обычно ожидала Уилфрида. В открытой ротонде возле Мраморной арки не было ни души. Динни покинула парк и пошла по направлению к Мелтон-Мьюз. Все позади! Странно и еле заметно улыбаясь, она свернула на Мьюз и остановилась у дверей сестры.

Она застала Клер дома. В первые минуты сестры старались не касаться пережитого; затем Динни спросила:

— Ну, что хорошего?

— Ничего. Я рассталась с Тони, — мои нервы истрёпаны, его — тоже.

— Неужели он…

— Нет. Я просто сказала ему, что не в силах видеться с ним, пока всё это не кончится. Встречаясь, мы избегаем говорить о процессе, но эта тема неизбежно всплывает.

— Он, должно быть, страшно несчастен.

— Конечно. Но ведь осталось потерпеть всего три-четыре недели.

— А потом?

Клер рассмеялась. Смех был невесёлый.

— Я серьёзно спрашиваю, Клер.

— Мы проиграем, а тогда уже всё равно. Если Тони захочет меня, я ему уступлю. Я обязана сделать для него хоть это, — он ведь будет разорён из-за меня.

— Я думаю, — с расстановкой сказала Динни, — что не дала бы исходу дела повлиять на мою жизнь.

Клер, сидевшая на кушетке, посмотрела на сестру снизу вверх:

— Это звучит слишком рассудочно.

— Не стоит доказывать свою невиновность, раз ты не намерена держаться до конца вне зависимости от того, как повернётся дело. Если выиграешь, подожди, пока не разведёшься с Джерри; если проиграешь, подожди, пока он сам не разведётся с тобой. Крум от ожидания не умрёт, да и тебе оно полезно; выяснишь по крайней мере, что ты чувствуешь к Тони.

— Джерри умён и не даст мне улик против себя, пока сам этого не захочет.

— Значит, мы должны быть готовы к тому, что ты проиграешь. Но твои друзья по-прежнему будут тебе верить.

— Будут ли?

— Это уже моя забота, — ответила Динни.

— Дорнфорд советует все рассказать Джеку Масхему до суда. Что ты скажешь?

— Я должна сначала повидать Тони Крума.

— За чем же остановка? Возвращайся сюда к вечеру и увидишь его. Он приезжает в город на субботу и воскресенье и в семь вечера уже торчит у меня под окнами. Как нелепо!