Лариса Исарова - Когда им шестнадцать

В воскресенье мы с Верой решили погулять. Было жарко, у меня лицо даже взмокло от пота и блестело. И тут я увидела впереди пару. Его я узнала сразу, это был Геннадий, тот бывший летчик, который выступал на нашем собрании. Он прихрамывал и держал за руку какую-то девицу. Она была толстенькая, неуклюжая, и короткая юбка ей ужасно не шла, и прическа была неаккуратная.

Они держались за руки и молчали, но любому было видно, что это влюбленные, настоящие, о каких в книжках пишут. Они никого и ничего не замечали вокруг, только друг на друга поглядывали и улыбались. А у нее такой курносый нос, прямо поросенок.

Пошли мы с Веркой сзади. Трещала я о литературе, ругала какие-то стихи. А сама красная, с блестящим носом, да еще уголек попал в глаз. Он слезился. За одно потекло, как всегда, из носа, все смешалось с пылью, а платка у меня никогда нет, утиралась ладонью…

И в этот момент он оглянулся, поздоровался, а его девушка, видя, как я тру глаза, подошла и сказала:

— Дай я посмотрю!

А он добавил с гордостью:

— Ей можно глаз доверить, она медсестра.

Она, правда, быстро вынула у меня соринку. И я честно должна признать, что она — милая, простая, уютная…

И все-таки такие влюбленные пары вызывают у меня невольно зависть…

Как-то осенью зашла я в нашу районную библиотеку. И хотя в абонементном отделе была большая очередь, она таяла быстро. Я залюбовалась библиотекаршей, очень мягкой, спокойной женщиной с ярко-золотистыми волосами. Она терпеливо убеждала какого-то нудного пенсионера не читать научно-популярные книги на медицинские темы, потому что это повышает его давление, она с радостной улыбкой подала аспиранту выписанную для него из межбиблиотечного абонемента редкую книгу, она мгновенно нашла новый фантастический роман тонкой старушке, похожей на классную даму. И все это доброжелательно, без суеты.

Когда я назвала свою фамилию, она подняла на меня глаза и переспросила, держа формуляр в руках. Потом очень быстро подобрала нужные мне книги, одну даже из читального зала. И я села к окну, решив пролистать книгу Нечкиной «Грибоедов и декабристы» здесь же, в библиотеке.

Через несколько минут библиотекарша подошла ко мне со смущенной улыбкой.

— Я сразу догадалась, что вы — любовь моей Катьки. Я не ошиблась, вы были ее учительницей?

Она села за мой стол, а я тогда только сообразила, что вижу мать Кати Змойро. Но как же она была не похожа на портрет, написанный дочерью!

— Я вам очень благодарна, что вы Катьку пригреваете… — от улыбки на ее лице появились ямочки, и она выглядела еще обаятельнее.

— Мечется она ужасно и всем жизнь портит. И себе и нам. Знаете, я — объективная мама. Я ее очень люблю, но не могу не видеть недостатков собственной дочери…

— Ну, у нее их не так уж много, главным образом — возрастные.

— Вы еще просто в ней не разобрались. Катька вечно позирует, играет различные роли, всерьез «вживается в образ».

А какая она эгоистка! Меня так возмущает ее высокомерие с товарищами, со взрослыми. Я пытаюсь ее высмеивать, одергивать — обижается.

— Может быть, лучше чаще ее хвалить, подчеркивать ее достоинства?

— Ох, вы даже не представляете, какая она зазнайка. И фантазерка. Вдруг решила, что станет писателем. Я, конечне, ее охлаждаю, я так презираю графоманов…

— Ну, а если у нее есть способности, зачем ее лишать веры в себя?

Мать Кати пожала плечами. Этот жест перешел к дочери явно по наследству.

— Я часто целыми ночами о ней думаю, переживаю… Нет, самоуверенным живется тяжелее, жизнь иногда разрушает их иллюзии и тогда люди даже ломаются. И хоть Катька приятная внешне, я все время стараюсь подчеркнуть, что она — дурнушка, что у нее тяжелый характер, я высмеиваю ее сентиментальность…

— Но зачем?

— Чтоб закалить перед жизнью. Она ведь — невероятная идеалистка. Представляете, чем для нее будет любое первое разочарование? Я хочу, чтоб она трезвее смотрела на жизнь, чтоб не верила в прописи…

Я слушала ее с недоумением. Теоретически многое в ее рассуждениях было правильным. И дочку она, конечно, любила. Но разве полезно даже с самыми добрыми намерениями делать больно близкому человеку, да еще настолько ранимому, как человек шестнадцати лет.

— Современная молодежь так цинична, — говорила она. — Мне страшно выпускать в жизнь Катьку такой идеалисткой.

Мои симпатии к ней начали гаснуть.

— А какая она неряха! Не выглажу ее передник, пойдет в мятом, ни малейшей женственности.

Мне стало тоскливо от ее слов. Не за себя, за Катьку. Она точно хвастала своей объективностью, самовлюбленно не замечая, что говорит о дочери, как о постороннем человеке. Теперь я поверила Катиным запискам, поверила, что ее мать, при всем Своем обаянии и культуре, умела быть с девочкой и жестокой и колкой, что ее духовная черствость могла сказываться в тысячах мелочей, которые портят жизнь, особенно в юности.

И я не знала, что страшнее для любой девочки — слепая любовь матери или такая — «объективная», заставлявшая дочь замыкаться в себе, искать понимания в чужих людях?!

— Одна у нас радость, что Катька теперь в хорошей школе. Может быть, отучат ее от этой прямолинейной наивности. Представляете, последнее время она выписывает разные прописные фразы из газет и использует их как аргументы, когда мы ссоримся.

— А это обязательно — ссориться? — спросила я.

Улыбки, непрерывно набегая, сменялись на ее лице.

— Вы даже не представляете, сколько я педагогической литературы читаю! К счастью, выбор под рукой. Девчонке шестнадцать лет, а замкнута, угрюма так, точно ей сорок.

Катя замкнута?! Я вспомнила отрывки из ее дневника, ее многочасовые излияния у меня в гостях. Но, может быть, это — примета возраста, делиться не с близкими, а с посторонними?!

— У меня к вам большая просьба… — сказала Катина мать. — Вот с вами она, очевидно, откровенничает. Не могли бы мы хоть изредка встречаться, чтобы я была в курсе ее дел?!

— Я не привыкла нарушать «тайны исповеди», — голос мой прозвучал холодно, и она поднялась, но еще не отходила от моего стола.

— Вы напрасно так гиперболизируете. Просто раньше она была болтлива и со мной, как с подругой…

Она вздохнула, волосы ее блестели при электрическом свете, точно лакированные.

— Ей — только птичьего молока не хватает. И все равно — недовольный вид надутость. Удивительно она неблагодарна.

Появились новые читатели, и мать Кати отошла от меня, явно неохотно. Но мне не хотелось с ней говорить после ее отзывов о Кате. Ведь она — мать, самый близкий человек, почему же она не вспомнила ни об одном достоинстве дочки?!

И мне показалось, что я теперь понимаю, под чьим влиянием сформировался противоречивый Катин характер, почему она постоянно противопоставляла себя другим девочкам, почему у нее мало друзей. Именно мать с ее ироническим складом ума учила девочку в людях видеть главным образом недостатки, невольно своими «здравыми» поучениями заставляя девочку кидаться в другую крайность.