Лариса Исарова - Когда им шестнадцать

И осталась без кино. В утешение Ина мне подарила куколку — талисман итальянский. Я стала всюду ее таскать. И она принесла мне счастье. Я не учила сегодня литературу, историю и английский. Меня не вызвали по двум первым предметам, а по-английски вызвали и почему-то поставили пять, хоть я почти ничего не соображала.

Иногда я себе кажусь ужасно неблагодарной, особенно когда мама что-нибудь мне сделает неожиданно хорошее. Я все ей прощаю тогда…

Мама у меня очень интересная женщина. Папа иногда даже головой качает: «Ох, если бы в тебе, дочка, хоть капля маминого обаяния была!»

Маме моей пятьдесят, но она выглядит очень молодо без всяких косметик, да и фигура у нее великолепная. Знакомые думают, что она гимнастикой увлекается, но я-то знаю, что она и зарядки в жизни не делала… Лучшее ее украшение — ямочки на щеках и на подбородке. И еще рот необыкновенно красиво вырезанный, прямо лук Амура. И еще у нее удивительные волосы, совершенно золотые и вьются сами, без всякого парикмахера. Ни одного седого волоска. Отец рядом с ней кажется стариком.

У нее талант — всем нравиться. Ее любят и соседи, и на работе, и знакомые. Только и слышишь: «Ох, какая твоя мама милая», «Ах, какая она добрая, культурная, скромная»…

Об отце я не говорю, он на нее молится. Ина рассказывала, что он ее три года добивался, ходил, как привязанный, потому что он некрасивый, маленький, и его отец был парикмахером, а ее — профессором. Правда, отца она своего совсем не помнит, он умер, когда ей было три года, но зато разговоров о ее семье и сейчас хватает. Она как-то умеет подчеркнуть, что «снизошла» к отцу. Правда, с тех пор, как он — полковник, он начал огрызаться. И теперь у них даже ссоры бывают. Но не надолго, она приласкается — и он опять кроткий с ней.

Ина о ней говорит, что она — человек долга. И это очень верно. В уборке она удивительно аккуратна, да и на работе — передовая. О ней даже в «Вечерке» писали. Ее библиотечный кружок считается лучшим в городе…

Раньше я ужасно ее любила и страшно гордилась, что она всем нравилась. Я всегда старалась ее утащить от отца погулять. Чтоб только вдвоем походить по улицам, она мне часто всякие истории рассказывала. Из жизни и книжные. Я только недавно узнала, что она концы всегда переделывала, «чтоб не воспитывать во мне пессимизм». И даже в «Короле Лире». По ее рассказу получалось, что Корделия оставалась жива вместе с отцом, а казнили всех злых и жестоких… Я так возмутилась, когда прочла Шекспира, у него же все наоборот.

А с тех пор, как она стала заведующей библиотекой, мы все время ссоримся. На меня у нее никогда нет времени. Ни погулять, ни поболтать — прямо не мама, а руководящий работник. И еще она пошла на высшие библиографические курсы, три раза в неделю там занимается после работы. Она старается на пятерки заниматься, хвастает, как маленькая. Только и слышу: «Вот я при моей занятости могу на «отлично» учиться, а кто тебе мешает, лодырю?»

Конечно, она права, но» мне всегда хочется еще хуже стать, когда меня ругают. А если я что-то удачно сделаю, никогда не похвалит, например, форму отглажу, или квартиру уберу к ее приходу, или сочинение напишу лучше всех в классе. Хорошее с моей стороны она воспринимает как должное, а плохое видит всегда в удесятеренном размере.

Главное, она ужасно точно чувствует, когда я вру, прямо — радарная установка, а не мама. Вот отца можно в чем угодно уверить, он всегда боится меня оскорбить «сомнением» в моей честности. А мама постоянно меня разоблачает. И после ее «открытий» отец начинает ко мне относится с презрением, смотрит сквозь меня холодными глазами и долго ни о чем не спрашивает, точно я не хожу рядом.

Вот сегодня, например, папа узнал, что у меня три двойки, которые я скрыла. Мама, конечно, спросила, почему же, если я ненавижу ложь, я так часто вру?!

А отец запретил мне на три месяца читать художественные книги, ходить в кино и в театр. Я засмеялась и сказала, что они меня сами вынуждают лгать, своими запретами. И что я бы никогда не скрывала своих отметок, если бы они, как нормальные родители, не попрекали меня. Отец объявил, что я обязана учиться отлично, что я лодырь, а мама — что если я сейчас не овладею своей волей и не начну себя заставлять делать не то, что хочется, а наоборот, то потом в жизни мне будет трудно. А главное, из меня ничего не выйдет.

А что, собственно, это значит — выйдет или не выйдет?

По ее мнению, быть рядовым в любой специальности — унижение. Она так и говорит о людях: «Он — просто врач, она — рядовой инженер, так из них ничего и не вышло, а в юности были многообещающими…»

А если у человека нет высшего образования, так это для нее человек — третьего сорта. Нет, конечно, она может и в этих людях признать достоинства, но с такими оговорками, что противно. О нашей бывшей соседке, которая работала секретаршей, так выражалась: «Петровна — умнейшая женщина, ей бы образование, она бы человеком стала бы!»

Разве это не мещанство? Я ей раз сказала, а она пожаловалась отцу, он же совершенно не способен критически к ее словам относиться.

А двойки мои были несправедливые. Поэтому я о них ничего дома и не говорила. Первая — по истории. Я нагрубила историчке, когда она меня стала прерывать и требовать, чтоб я отвечала ближе к учебнику и не фантазировала… Вторая — по химии. И тут я просто киплю от возмущения. Химичка узнала, что я лучше всех в классе черчу и попросила меня сделать ей всякие диаграммы для химического кабинета. И еще — оформить стенд, посвященный Менделееву. Я поморщилась, у меня и так времени не хватает, и она добавила: «Я не спрошу тебя до конца четверти, тем более, у тебя уже есть отметки. Ты только контрольные с классом писать будешь…»

Ну, я обрадовалась, я очень люблю заниматься сразу по целому разделу, а не мусолить по кусочкам. Сделала я ей все плакаты, стенд, а потом она меня вызвала на уроке. Вот и верь после этого.

А третья двойка полусправедливая. Я получила пятерку по алгебре и, конечно, к следующему уроку ничего не учила, а меня снова вызвали. А ведь это нарушение теории вероятности. У нас в классе еще двенадцать человек было, у которых — ни одной отметки в этой четверти…

Сейчас мама подходила и попыталась заглянуть в мои записи. Я сказала, что это — нетактично, а она — засмеялась и сказала, что я стала невыносима. Она многое мне спускает, когда никого в комнате нет, даже удивительно. Странно все-таки, что подражаю я ей постоянно: в одежде, в прическе и даже в манере разговаривать. Только у меня, конечно, получается плохо и глупо. Недаром отец называет меня «испорченной копией».

Катя с явным любопытством ждала, как я отнесусь к ее сочинениям.