Лариса Исарова - Когда им шестнадцать

Наконец, я принесла стопку сочинений в класс. Каждый писал лишь на одну из трех тем. Только Катя перевыполнила программу. Самые интересные сочинения я зачитывала вслух, поругивая за стиль. Об ошибках я не говорила, а просто отметила их в тексте красными чернилами. И в журнал поставила отметки только за содержание, утешая себя тем, что грамматика больше относится к русскому языку, чем к литературе.

— А мои сочинения? — сорвалось у Кати, когда я раздала все тетрадки.

— Тебя интересует отметка?

— Нет, вообще…

Самолюбие не позволило ей продолжать.

— Твои сочинения не плохие, но очень личные, поэтому я и не говорю о них в классе. Вряд ли ты их писала в расчете на публику…

Катя опустила голову и закрутила кончик косы.

— Так что я поставила тебе пять, а разбирать буду после уроков…

Я понимала ее переживания. В последнее время ее вдруг охватило честолюбие. Она прочла «Жана Кристофа» и заявила, что таланту всегда прощают тяжелый характер. А так как характер у нее плохой, единственное спасение — открыть в себе талант. Она решила попробовать силы на писательском поприще.

— Марина Владимировна! — сказала она после уроков, когда мы остались одни в классе, — мне важно только одно: есть в моих сочинениях искра божия или нет?

Она в упор смотрела на меня горящими глазами.

— Читать их интересно…

Щеки Кати покраснели.

— И только?

— А ты хочешь, чтобы я объявила тебя гением?! Не смогу, при всем желании. Тем более, что половину твоих записей я отнесла за счет преувеличения…

— Как вы можете…

— Искреннего преувеличения — прервала я, — но меня больше поразило, насколько ты, оказывается, эгоистична дома. Ты подмечаешь, что тебе не делают, что не дают, а что делают не видишь?!

— Но ведь они обязаны, раз меня родили…

— А ты им ничем не обязана?

— Я же слушаюсь… — Катя дернула плечом. — Но вот уважать не могу. Отца я все-таки еще уважаю, он не только для себя живет… А вот мама… Понимаете, это, конечно, нехорошо, так говорить, но она — мещанка.

— А твоя тетя Ина — не мещанка?

Катя помолчала, потом медленнее, чем обычно, явно выбирая слова, сказала:

— Не знаю, но, по-моему, есть мещане сверху, а есть — изнутри. Ина не фальшивит, она — вся нараспашку, она и не претендует на особое уважение. Хотя, я слышала, она очень хороший врач, очень добросовестная, у нее в Ленинграде много друзей среди больных. Но она об этом никогда не говорит… Понимаете, по-моему, она просто осталась девчонкой в душе, не выросла. Иначе ни за что бы так меня не понимала…

— Но ты писала, что твоя мама — хороший библиотекарь, что она любит свою работу. Очевидно, «мещанство» — не исчерпывает ее сущности как человека.

— Я понимаю. — Катя закрутила кончик косы. — Только обидно. Так хотелось, чтобы она была необыкновенной, героической. И чтобы она не поучала меня, а слушала, давала высказываться…

— Но ведь необыкновенность — это не только необыкновенные подвиги. Это и творческое отношение к своей работе, и смелость в отстаивании своих убеждений, и бескорыстная доброта.

— Этим всем мама не страдает, — сказала Катя со смешком. — Она презирает всех, кто живет сердцем…

Потом добавила, задумавшись:

— Значит, надо мне рассказ написать. Все-таки форма сочинений связывает.

— А почему бы тебе пока просто не вести дневник…

— Зачем? — она сдвинула брови.

— Он тебе пригодится и через десять лет, если ты всерьез захочешь писать. Такой, как сейчас, в пятнадцать лет, ты уже не будешь… Да, кстати, удивительно высокомерно ты пишешь об учителях. Неужели все они — плохие?

Катя вздернула подбородок.

— Так и знала. Конечно, вам положено их защищать.

— Теперь ты грубишь и мне. А зачем?

— Но если люди несправедливы…

— А ты всегда справедлива? Ты можешь мимоходом обидеть человека и даже не задумываешься над этим. Вот меня никогда не злили люди, требующие точных знаний по своему предмету… А сколько сил, любви отдает Анна Сергеевна своему химическому кабинету! У кого в районе есть такие приборы? И не получает за это зарплаты, почему же ты не могла ей помочь, без всякой торговли?

Катя выслушала мой монолог, опустив голову. Покусала губы. Потом полистала свою тетрадь, вздохнула и сказала:

— Вы идите, Марина Владимировна, не ждите меня…

— А ты?

— А я поброжу немного, подумаю. Когда ходишь — лучше думается. А то дома — я всегда у всех на глазах.

И проезжая в трамвае, я увидела ее, решительно шагающую под дождем, напрямик, через лужи…

Проводить родительские собрания для меня было пыткой. Я чувствовала себя девчонкой перед взрослыми усталыми людьми. Поэтому старалась никого из ребят не ругать, в каждом находить что-то хорошее, от чего светлели материнские лица.

Катя училась не в моем классе, я только преподавала у них литературу, но ее отец однажды пришел и на мое родительское собрание. Сел впереди, маленький, седенький, в тесноватой ему военной форме, и строго наблюдал, как я расхваливала своих учеников.

Потом поднял руку.

— Разрешите?

Я замолчала, а он встал по стойке смирно и начал громить мой либерализм. Заодно произнес речь против разболтанности современной молодежи, с которой мы, учителя, мало требуем.

Родители моего класса обрадованно загалдели. Он точно открыл шлюз их возмущения. Оказалось, что мои утешения их только настораживали, особенно в сочетании с двойками в дневниках. Отец Кати умело направлял этот стихийный обмен мнениями. И в конце концов, ни до чего не договорившись, но довольные родители стали расходиться.

Потом мы вместе пошли домой. Я все ждала, что он начнет расспрашивать меня о Кате, но он говорил о методике преподавания литературы, о перегрузке школьников, и лишь в трамвае, галантно уступив мне место, сказал, полувопросительно:

— Вы, кажется, с дочкой подружились.

Я улыбнулась.

— Ну, как она? Ругает меня?

Я пожала плечами.

— Мы мало говорим о вас.

— Трудный она ребенок! Вот все говорят — переходный возраст. А сколько он может тянуться?! Одна радость — мальчиками не интересуется. Мать ее убедила, что тряпками, мальчиками увлекаются только дуры…

— Ну, в ее возрасте все тряпками и мальчиками интересуются… — сказала я.

— Мы так боимся ее не дотянуть до института… Жена болеет, но не хочет уходить с работы, чтоб не превращаться в домохозяйку. А семья требует заботы…

— А Катя?

У меня Катя с восторгом предлагала свои услуги: подметала, вытирала пыль, и однажды, пока я хозяйничала на кухне, даже помыла пол. Правда, после моего возмущения обещала этого больше не делать.

— Катя у нас набалованная. Никакой сознательности, без напоминания ничего не сделает. Жена говорит, когда я ругаюсь: «Мне легче самой сделать, чем ей десять раз напомнить».