Лариса Исарова - Когда им шестнадцать

Татка обиделась и убежала, а Сенька пошел меня провожать. И я узнала, что Сорока сегодня уезжает из нашего города, его отца переводят на новую работу. И в парк он пришел, чтобы со мной попрощаться, а я ничего не поняла…

У нашего дома Сенька нахально сказал:

— Эх, ты, гадалка! Всем пророчила, а у себя под носом ничего не заметила.

И друга у меня больше нет. Неужели Сорока мне не напишет?!

Этот «рассказ» Катя принесла ко мне летом, побывав в колхозе. Она вытянулась еще больше, загорела, а главное — отрезала свою роскошную косу. Я так стала ее ругать, что она удивилась.

— Ну, что это вы, как папа…

Она уже знала, что переходит в другую школу, расстается с классом, но не проявляла никаких сожалений. Это меня удивило. Я высказалась довольно резко. Мне хотелось, чтобы Катя задумалась над тем, почему у нее нет настоящих друзей. Ведь в ее старом классе были серьезные, толковые ребята. Но во всех людях она в первую очередь подмечала недостатки.

Катя усмехнулась.

— Помните, у Андерсена в «Снежной королеве» некоторым людям осколок кривого зеркала тролля попадал в глаз. И они все видели наперекосяк. Вероятно, и я такая…

— Ну, а чем тут гордиться?

— А если я не могу не видеть недостатков в людях. Что же, мне глаза закрывать?

— Да нет, пошире открыть. Интереснее найти в человеке хорошее, хоть это иногда и труднее, чем плохое. Недостатки некоторые люди не прячут, а вот настоящее, доброе в глубине души лежит.

Катя вздохнула.

— Вот и мама так говорит. Она ужасно переживает, что у меня нет подруг. Но что я могу сделать?! Мне надо или все, или ничего. Вот понравилась мне одна девочка, а у нее еще две подруги. Значит, я для нее буду — одна из трех?!

— А почему тебя это оскорбляет?

— Да потому, что для меня друг может быть один, настоящий, на всю жизнь.

В конце разговора она спросила:

— Можно я и дальше буду к вам заходить? Даже уйдя из вашей школы.

— Я же тебя часто высмеиваю…

— Вы литературу знаете…

Мы помолчали, и она добавила:

— Только вы про рассказ мне ничего не говорите. Пока. Я сама чувствую, что слова меня не слушаются. А вот если когда-нибудь выйдет как следует…

— Хорошо, — сказала я, — подождем.

— И еще я хочу вас предупредить, что пишу дневник. Уже три дня. И может быть, вам покажу…

Кате, кажется, начинало нравиться словесное позирование.

— Я не буду читать твой дневник. Если он — для публики, не интересно, а для себя — так береги свое личное от посторонних…

— А если надо поделиться…

— Надо себя уважать, беречь свою душу, ты еще начни исповеди в газеты писать…

Девочка встала, прошлась по комнате, остановилась у книжных полок, провела пальцами по корешкам книг…

— А вы что — презираете откровенность?

Я старалась говорить с ней в рамках «педагогичности», но она вывела меня из равновесия.

— Душевная опрятность, сдержанность для меня так же обязательна, как и физическая. Я не понимаю людей, которые из своих личных чувств устраивают ярмарку для развлечения прохожих.

Катя хотела закрутить косу, но не нашла ее и закрутила кончик пояса. Потом сказала, после долгой паузы:

— Ладно, я вам не все буду давать. Кусочки только. Самые отвлеченные. Чтоб время не отнимать на рассказы…

Я кивнула. Я вспомнила себя в юности, свою потребность найти человека, перед которым могла бы исповедываться. Очевидно, эта тяга — свойство возраста… Тем более что ее тетка уехала. Катя надеялась, что я смогу заменить в какой-то мере и эту Ину, и Сороку…

Мы в молчании выпили чай, в молчании перемыли посуду, и Катя сказала, упрямо сжав губы:

— До чего счастливое ваше поколение! Столько было возможностей совершить необыкновенные вещи…

Я снова оглядела ее. В шестнадцать лет я ходила в туфлях на деревянной подошве и в пальто, перешитом на крашеной отцовской шинели. После уроков мы бегали в госпиталь, простаивали много часов в магазинах, тщательно оберегая карточки, ездили на лесозаготовки и раз мне чуть не вышибли глаз бревном…

— До чего у нас скучная жизнь?! Даже писать не о чем. Вот попробуйте в наших условиях совершить подвиг.

Я понимала, что в юности мечта о подвигах, о геройстве естественна. Ведь и юноши и девушки болезненно переживают свою временную внешнюю и внутреннюю дисгармоничность, отчаянно пытаясь самоутвердиться в мире взрослых. Отсюда зачастую и хулиганства, и бравада, неосознанный вызов старшим, и мечты о подвиге…

Я достала и положила на стол книгу Марка Копшицера «Валентин Серов (опыт литературной биографии)». Катя начала листать этот красочный том, кидая на меня любопытные взгляды.

— Автор этого произведения — инженер из Ростова. Десять лет, работая в конструкторском бюро, он собирал материалы, чтобы написать биографию одного из интереснейших художников России. Но представь, что все архивы в Москве и Ленинграде. Представь, что ему надо было разыскать множество людей, у которых были письма Серова, надо было записать их воспоминания. Наконец, представь, каково было разобраться неспециалисту-искусствоведу в своеобразии художественной манеры не только Серова, но и Врубеля, Поленова, Нестерова, Репина, не имея возможности в любой момент сходить в музей, увидеть подлинные картины. У Копшицера ведь были только репродукции и фотокопии. Все отпуска, каждую свободную минуту, даже болея, он тратил на эту титаническую работу. Но собрать материал — полдела. Написать книгу, яркую страстную — много сложнее. Книгу, которая читается, как увлекательный роман, в котором каждая строчка отделана, переписана не один раз так, что ее нельзя вычеркнуть, передвинуть, чтобы не нарушалась целостность композиции, стиля. Это была работа и историка, и писателя, и искусствоведа…

Катины круглые глаза были так же широко открыты, как и рот.

— Кстати, при этом Копшицер был неплохим инженером-конструктором. Его машина для опрыскивания виноградников получила даже премию Ростовского совнархоза и применяется во многих колхозах Кубани. Так что занимался он Серовым вовсе не потому, что был неудачник в своей основной профессии. В искусствоведении же он мало на что мог рассчитывать. С московскими издательствами он не был связан, с писателями и критиками не знаком. И все-таки он писал свою рукопись, для души, писал, потому что не мог иначе. В этой работе для него был истинный смысл его существования на земле…

Катя перевела дыхание только, когда я замолчала на секунду.

— И случилось чудо. Неизвестный человек прислал рукопись в 900 страниц в Москву, в издательство «Искусство». Книгу быстро напечатали, немного лишь сократив. Это произведение покорило и специалистов, и людей, далеких от искусства — настолько талантливо, страстно, самобытно написано…