Анна Броделе - Верность

— А ты из какой усадьбы?

— Из «Себрисов», — девочка смахнула со лба волосы и доверчиво посмотрела на незнакомца. — Идите прямо, потом через нашу усадьбу, а там совсем близко.

— Воды, чтобы напиться, нет поблизости? — спросил Теодор, облизывая пересохшие губы.

— На нашем дворе… — сказала девочка. Затем, вдруг сообразив что-то, поставила корзинку наземь. — Я лучше вам березового соку дам. Несу отцу и брату в поле, у меня много…

— Не надо, зачем… — пытался он отказаться, но девочка уже налила из бидона в кружку и подала ему:

— Пейте… Он вкусный.

Сок был прохладный, кисло-сладкий. Теодор с жадностью пил, цедя влагу сквозь зубы. Наконец он отдал пустую кружку:

— Спасибо… Не знаю, как тебя зовут.

— Виолетта.

— Спасибо, Виолетта, — еще раз поблагодарил Теодор, любуясь светлыми живыми глазами девочки. Она смотрела на него с нескрываемым детским любопытством. Ей, наверно, очень хотелось узнать, кто этот чужой человек и зачем он идет в «Цаунитес»?

— Идите только прямо! — крикнула она ему вслед. — У нас там собака, но она не кусается. В «Цаунитес» — та позлее.

Березовый сок — прекрасный напиток, он освежает душу, наливает силой мускулы. Мысли становятся бодрее.

Теодор быстро шел через «Себрисы», все больше припоминая местность. Вокруг не было ни души. Он взобрался на пригорок и совсем близко увидел свой дом. Он споткнулся обо что-то, потом совсем медленно вошел во двор. В дверях стояла пожилая женщина и вопросительно смотрела на пришельца.

— Мать… — проговорил Теодор, остановившись в нескольких шагах. — Здравствуй… мать!

Алине на мгновение застыла, она не дышала, только уставилась на сына, затем, застонав, пошатнулась в его сторону. Он едва успел подхватить ее.

И только после этого прибежала рыжая собака и облаяла чужака.

Потом Теодор сидел в прохладной комнате за столом, мать суетилась вокруг него, но он только краем уха слушал ее. Смерть отца, Даце, ферма, колхоз… На столе кувшин с молоком, мед и коричневый каравай ржаного хлеба. Неужели все это на самом деле? Не может быть, что все уже прошло, что все уже позади…

— Белого хлеба нет… Знала бы я, — сокрушалась мать, и казалось, что она и плачет и смеется. Эх, и чудная же ты — кто станет есть белый хлеб, когда перед тобой лежит пахнущий тмином и аиром хлеб латвийских полей? Эх, и чудная же ты!

Теодор и не заметил, как в комнату начали просачиваться вечерние тени. Он заставил себя внимательней слушать мать.

— Ох, ох, — говорила Алине, вздыхая, — тебе ведь тут не понравится. Тебе трудно будет привыкнуть к этим новым порядкам. Ох, боже, боже, все еще не верится, что ты дома!

«Мне и самому не верится, что я дома. Я и не знаю, как я смелости набрался. Ведь мне каждый день все одно и то же твердили: арестуют, лишь успею ступить на советскую землю, в Сибирь сошлют… Что ты будешь делать в этой несчастной и разрушенной стране? Меня называли сумасшедшим. А из Риги в Таурене ходит автобус, около дома, на обочине дороги, растут цветы, старые дороги запахиваются — расширяются поля. Нет, когда разруха, не сажают цветы, цветы сажают в надежное время, когда люди уверенно смотрят в завтрашний день».

— Мне нужно по дому похлопотать, — сказала мать. — Может, прилечь хочешь или в сад выйдешь? Запущен он очень: всем недосуг…

Теодор вышел в сад и начал бродить под яблонями. Да, сад был запущен. Яблони не окопаны, вокруг них растет крапива, а у полузасохшей груши не обрезаны сучья. Перед домом, с южной стороны, около скамейки — две цветочные клумбы с желтовато-коричневой бархатистой резедой и полураспустившимися белыми флоксами. Здесь живет его сестра — и она разводит цветы.

Какая-то девушка вошла в укутанный сумерками двор и поставила к веранде грабли. Теодор встал со скамьи, шагнул ей навстречу:

— Даце?

— Даце, — улыбнулась она.

— Здравствуй, Даце… Ты меня, наверное, не узнаешь? — Теодор протянул сестре обе руки.

Она поцеловала брата в щеку, и он услышал глубокий вздох облегчения:

— Вот наконец ты и дома. Мне уже в поле сказали.

— Тебе сказали? — удивился он. — Кто же сказал тебе?

— Виолетта Себрис. Она тебя не узнала, но сказала, что ты искал дорогу, сказала, какой ты собой, я и догадалась, что это ты. Только не могла сразу прийти, — закончила Даце, словно извиняясь. — Половину клевера еще не сложили.

Теодор внимательно смотрел на сестру. Такое же продолговатое лицо, как у него, полные, энергичные губы, а брови до того светлые, что их и не видно. Ей уже двадцать пять лет… Как меняются маленькие девочки за четырнадцать лет!

Взявшись за руки, они вошли в темную комнату. Даце принесла керосиновую лампу, зажгла ее, поставила на стол и посмотрела на брата.

— Видишь, какой у нас еще свет. Трудно. Но в будущем году, наверно, дождемся…

Она не успела договорить: кто-то постучался, и в комнату вошла молодая девушка в синем полосатом платье; еще с порога она крикнула:

— Я сдержала слово, Даце! Вот тебе «Петр Первый» со всеми боярами… в новом переплете.

Она положила на стол толстую книгу и только тогда заметила Теодора.

— Это мой брат, — сказала Даце.

— Здравствуйте, — девушка подала руку. Она пытливо и пристально посмотрела на него. — Ингрида Лауре.

— Наш библиотекарь… она из Риги, — пояснила Даце, хлопоча у стола.

— Как, неужели библиотекарь приносит книги на дом? — спросил Теодор.

— Как когда, — ответила Ингрида.

— В самом деле удобно…

— Ну-у, — протянула она, пожав плечами, — удобств у нас, как видите, пока еще мало. Но ничего — живем!

Она как-то вызывающе посмотрела на Теодора, спросила:

— Значит, вы издалека?

Теодор кивнул головой:

— Да… издалека.

Даце поставила ужин.

— Иди садись, — сказала она Инге.

Инга замялась:

— Не хочу вам мешать, Даце… в первый вечер…

— Да ты нам не мешаешь.

— Как же нет? Вам надо о многом поговорить.

Теодор смотрел на сестру, губы его тронула грустная улыбка.

— Оставайтесь. Если быть откровенным, то я сейчас даже не знаю, о чем мне говорить с сестрой… Не сердись, Даце… но я знаю только маленькую девочку с косичками… и странно, что вдруг ее нет, а есть ты. Должен привыкнуть к тебе.

— И ты теперь совсем не такой, каким я тебя помню, — медленно сказала Даце, глядя на брата. — Я тоже должна привыкнуть.

Разговор не ладился. В открытое окно из темноты влетела ночная бабочка и отчаянно забилась о белый колпак лампы.

«Они не знают, что думать обо мне, — сказал себе Теодор. — Это понятно. Должно пройти какое-то время».

«Он жил другой жизнью, — думала Даце. — Люди ведь говорят, что там рай… что там молоко и мед текут. А у нас даже электричества еще нет. Может быть, он разочаруется?» И она чувствовала, как у нее возникает раздражение против его возможного недовольства. «На чью сторону он станет — на мою или матери?»