Елена Елисеева - Жить в эпоху перемен

Дверь была отличная, обитая железом и очень прочная. Через три минуты она едва заметно вздрогнула и пропустила чуть слышный стон: «Убью суку! Замочу падлу!» Других слов умный Юрик, видимо, не знал.

С пережитого страха мы с Лидочкой на пару душевно поплакали, и я пошла звонить Малышу, чтобы он забрал соратника.

— Андрей, — сказала я, сухо поздоровавшись, — порядочные люди так не поступают.

— Что-либо происходит? — спотыкаясь и слегка по складам спросил он. — Мне сожалеется…

— Да не «мне сожалеется», а «я сожалею», учеба — учебой, а работать ты собираешься? Юрик твой мне ларек разнес, меня чуть не прикончил!

— Я прискреблю.

— Что?!

— Ой, то есть я заскриплю!

— Что ты еще сделаешь?!

— То есть: мои оскорбления!

— Спасибо. Юрик твой мне уже рассказал, кто я есть и что он со мной сделает.

— Сейчас, Анна Сергеевна, найду… Во, нашел: я скорблю!

— А у тебя что, умер кто?

— С чего вы взяли? — испугался Малыш.

Я запуталась:

— Так чего же ты скорбишь?

Малыш замолк надолго, слышался разве шелест переворачиваемых страниц.

— Не-е, это я не оттуда… Сейчас, Анна Сергеевна, еще чуть-чуть… Во, готово: принесите мои извинения за нанесенные беспокойства моим шестаком. Ну как?

— На троечку, — честно оценила я. — Андрюша, давай по-человечески поговорим, а? Юрик ведь в подвале мерзнет!

— Я не должен возвращаться в покинутую языковую среду, в противном случае результативность обучения резко снизится, — без всякого акцента залпом выдал он. — Мы приедем через полчаса. Пожалуйста, Анна Сергеевна, козла этого не выпускайте…

Через час у ларька остановился роскошный «Мерседес» с затененными стеклами. Из машины воздвигнулся Малыш. Он был великолепен: в короткой кожаной куртке поверх идеально отутюженного синего костюма и в фиолетовых кроссовках.

— Где? — коротко спросил он.

Я оскорбленно показала на дверь подвала и протянула ключ.

— Малыш… — зареванный Юрик вывалился из-за отпертой двери и сделал неуклюжую попытку прийти в малышовы объятия.

— Тамбовский волк тебе Малыш, — брезгливо отстранился тот и кивнул в сторону «Мерседеса»: — Пошли!

Юрик побелел:

— Сам…

— Пошел в машину, чудак! — рявкнул Малыш и учтиво сказал мне: — Ваши неспокойства и ущербления будут сконденсированы, Анна Сергеевна!

Они залезли в машину, а я осталась размышлять, какие еще конденсаты меня ожидают и кто там сидит, в этом лимузине…

Малыш подвел ко мне раздавленного Юрика:

— Ну?

— Анна Сергевна… Это самое… Я больше не буду… Простите, а? — шмыгая носом, попросил бедный Юрик.

— Да ладно, ребята. Всякое бывает, — холодно простила их я. — Ларек вот мой только… Он-то простит ли?

— Юрий ликвиднет следствия начиненной ущербности, Анна Сергеевна. Таковские условия паха… тьфу, черт! Такие разборки рукодельница. Рукодельника, я правильно говорю, Анна Сергеевна?

— Руководителя, несчастье мое, — поправила я.

Стекло Юрик вставил в тот же день и еще целую неделю приходил подметать территорию около ларька. Такова была епитимья, наложенная на него рукодельником. Он был тих, грустен, послушен, а на исходе пятого дня стал всерьез заглядываться на Лидочку. Заглядываться или телку снять хотел, как правильно сказать? Что-то я стала путаться…

Георгий Степанович был ученый. Лет тридцать назад он написал ученый же труд, диссертацию про оплату труда конструкторов на оборонных предприятиях. В первой главе он доказал, что зарплата есть, была, но будет отмирать (в этом, как мы можем теперь убедиться, заключалось его совершенно гениальное предвидение: отмерла-таки ненаглядная, почти повсеместно дала дуба) по мере продвижения к коммунизму. Во второй главе он научно обосновал, что, прежде чем платить, нужно считать. В третьей главе он показал, что платить нужно также и конструкторам на оборонных предприятиях (этот вывод Георгия Степановича ныне забыт безнадежно), и приложил справку бухгалтерии о том, что да, платят. Он пережил несколько неприятных и для неученого человека унизительных часов, но зато потом ему дали диплом, и Георгий Степанович стал ученым.

Ученым он работал долго, преуспевал, помогая директорам предприятий списывать деньги по статье «Научно-исследовательская работа» и доставая бедняг-конструкторов идиотскими вопросами, потому что в школе он учился давно, забыл физику, химию, отчасти даже математику и поэтому никак не мог въехать: чем же они занимаются, эти таинственные конструкторы. Он привык ходить на работу тогда, когда ему этого захочется, с удовольствием сидел на длинных совещаниях, благосклонно поучал директоров, подписывал справки, отзывы, рецензии, а так как состоял членом, и не простым, а членом не помню какого комитета, то обладал и кое-какой властью.

Такова была его ученая служба.

Если вы думаете, что я иронизирую или, скажем, злобствую в бессильной зависти неученой бабенки к настоящему ученому, то грубо ошибетесь. Я, в принципе, научный люд уважаю. Это работенка еще та! Приходилось мне в свое время приятельствовать с одним классным математиком, работал, как четыре лошади, биологов знавала — трудяги, будь здоров, и пели здорово. Хорошая была компания, жалко, уехали… Но учеными они себя не считали, так, пролетарии умственного труда.

В том, что Георгий Степанович был ученый, не может быть сомнения, потому что он так и представился:

— Георгий Степанович Ильенков. Ученый.

Живого ученого я видела первый раз в жизни. Я имею в виду настоящего ученого, то есть двуногого, который твердо знает, что он превзошел все науки. А посмотреть-то было на что: мятые брючата, куртка, которая в девичестве была кожаной, несвежая рубашка, тапочки какие-то затертые, зубы какие-то тухлые, лысина, кокетливо прикрытая клочками сивых волос…

Георгий Степанович поддернул штаны, уселся на стул и заложил ногу за ногу, обнажив желтую волосатую щиколотку и выжидательно уставившись на меня. Атмосфера моментально потяжелела и насытилась густым казарменным духом.

Ученого спустил на меня Нечипоренко, волшебным образом превратив четырехсоттысячную Татьяну Андреевну в неоценимого Георгия и вкрадчиво предложив мне серьезно с ним поработать.

То, что мужик, — уже легче, думала я легкомысленно, услышав от Нечипоренки о предстоящей замене, можно попробовать отбиться. Много-много лет назад, когда я пребывала в невменяемом двадцатилетием возрасте, отец моего однокурсника, мудрый, старый сорокалетний еврей, дал мне поразительной глубины совет, который я тогда, по зелени своей, не оценила. Он сказал: «Хорошеньким девушкам говорить вообще не надо. Максимального успеха они добиваются, если говорят только одно слово: “Ну!” — и все. Больше ничего». Глупа я тогда была, да к тому же свято верила, что женщина создана для работы, как птица для полета, но шли годы, угасали трудовые порывы, и стала я замечать за собой какое-то неестественное стремление к тому, чтобы работали окружающие мужики, а я бы ими бескорыстно восхищалась. Скажешь, бывало: «Ты потрясающе забил этот гвоздь, милый!» — и глядь, вся квартира утыкана гвоздями, ступить негде. Посмотришь в глаза начальнику восхищенно и скажешь: «Вы гениально это придумали, Виктор Иванович, просто гениально!» — а он чуть смущенно в ответ: «Ты в самом деле так считаешь?» А ты ему сурово, но откровенно: «Если и не гениально, то где-то около того», — а он, извиняясь: «Так, может быть, я сам и доделаю? Не обижайся, не всякому дано…» — и садится, корпит, считает, а ты еще пару раз восхитишься и бежишь себе в магазин или прямиком в парикмахерскую. Помогало это правило не раз, хорошо выручало. Кем только восхищаться не приходилось, но Георгий Степанович меня убил. Ни малейшей зацепки для восхищения! Не пройдет номер.