Гонзаг Сен-Бри - Дитя да Винчи

— Здесь, в этой мастерской, так и кажется, будто видишь Леонардо за работой. Вот он сидит за столом, склонившись над чернильницей, и четко, быстро, лаконично выражает свои мысли. Записи делаются на отдельных листах бумаги левой рукой в обратном направлении, на манер восточных людей и его предков — этрусков.

Пятна послеполуденного солнца ласково лежали на обстановке трех салонов, расположенных анфиладой, когда мы проходили по ним.

— Знаешь, — сказал мне антиквар, — это турский шелк, который покупался уже окрашенным, черным, или пунцовым. Надо бы показать тебе как-нибудь неподалеку отсюда, в замке Шенонсо, знаменитый гобелен с пхиновником. Он висит в зеленом кабинете над Шер, откуда Катерина Медичи правила Францией. Изначально зеленого цвета, он потом посинел. На этом гобелене есть одна весьма показательная деталь: открытие Америки там изображено с помощью серебряного фазана из Перу. Заметь, прямо противоположное случилось с Джокондой, она была написана в синих тонах, а затем позеленела, стала мшистого цвета, как поверхность стоячего пруда.

Заговорив о Шенонсо, антиквар уже не в силах был остановиться. Он счел своим долгом рассказать о трауре Луизы Лоренской, супруги Генриха III: страстно влюбленная в своего мужа, она после его смерти завесила все фасады замка черными полотнищами с изображенными на них мертвыми головами и серебряными слезами.

Были у него в запасе и другие истории, не такие печальные. Печаль вообще, видимо, была противна его жовиальной натуре. Склонившись ко мне с каким-то особенно раскованным видом, он шепнул мне на ухо:

— Я уверен, что тебе и невдомек, что монокини родился неподалеку отсюда: Шенонсо похож на корабль, плывущий по Шер, и предавались в нем самым экстравагантным удовольствиям. Катерина Медичи и ее камеристки любили купаться в реке после игры в кольцо и в мяч либо после менее невинных игр в садовом лабиринте, и вот у них вошло в обычай раздеваться вплоть до того, что в те времена именовалось панталонами. Вообрази себе прекрасных дам почти в чем мать родила, выходящих из реки; им и невдомек было, что это первые в мире купальные костюмы.

Дальше наш путь лежал в царство Мориса. Шотландец взялся перечислять мне все, что полагалось иметь в замке для проведения больших пиров: печь, бойня, кладовая, колода, чтоб было на чем резать мясо и рубить дичь, ледник, посудные шкафы, насосы для сидра, соусник и — крайне важная вещь — кожаный рукомойник. Между нами завязался большой спор о том, что должно было включать в себя понятие «кухня королей Франции», и так бы мы и стояли в полутьме подвального помещения и спорили, если бы вдруг не почувствовали за спиной чье-то присутствие. Это Морис, как волк, тайком пробрался в свое убежище и застыл на месте, храня на лице серьезное выражение. Он наклонился, чтобы поднять одну из своих кастрюль, когда шотландец обернулся. Мне стало не по себе. Согласитесь, не очень приятно, когда два человека, у которых с тобой какие-то свои отношения, вдруг оказываются нос к носу в твоем же присутствии. Я не знал, как мне себя вести и стоит ли их представить друг другу. Уж очень к разным мирам они принадлежали. Садовник-повар с осунувшимся лицом, запавшими глазами был сдержан; эксперт в области искусства, раскованный бонвиван, эстет, казался рядом с отшельником Морисом напыщенным и насквозь фальшивым. Это были два холостяка с разных планет: один — холостяк поневоле, в русле старой сельской традиции, другой — богемный житель, холостяк по убеждению.

Когда мы поднялись наверх, в зал, где представлены макеты механизмов, изобретенных Леонардо, меня поразило, что шотландец стал нем как рыба. Молчание его длилось долго, до тех пор, пока мы не осмотрели все и не вышли в розовый сад с квадратным водоемом:

— Отдаешь ли ты себе отчет, малыш, что мы только что увидели?

— Мориса? — отозвался я.

— Да нет, привидение! Это был Святой, Святой Иероним. Очутившись с ним лицом к лицу, я как будто перенесся в картинную галерею Ватикана. Это же просто немыслимо, как твой Морис похож на Святого Иеронима с полотна Леонардо. Когда он наклонился за кастрюлей в полутьме кухни, прорезаемой солнечным лучом, мне показалось, что это коленопреклоненный отшельник, главный персонаж того полотна, о котором я тебе толкую. Чтобы ты лучше понял, опишу тебе его. Святой стоит на коленях на фоне темной слоистой скалы. Старик с запавшими глазами, так похожий на Мориса, едва укрытый плащом, наброшенным на левое плечо, как бы усмиряет льва с разверстой пастью, простертого у его ног. У меня возникло ощущение, что давно написанное полотно ожило на моих глазах. — Помолчав, он добавил, вновь обретя весь свой апломб: — По слухам, полотно было найдено кардиналом Фьеши в Риме году в 1820. Я уверен, ты тоже испытаешь это странное ощущение дежа-вю, когда заставишь ожить тех, кто проживал в этом доме.

От этих слов я задумался: а ведь я уже давно оценил мудрость нашего преданного слуги. Он был немногословен, но время от времени выдавал кое-какие истины в уже готовом виде, так что было ясно: он хорошенько обмозговал их, прежде чем как бы между прочим пробурчать что-нибудь вроде: «Сколько уж было таких торговцев иллюзиями и чудесами, обманывающих толпы».

Когда наш осмотр подходил к концу, я повел шотландца по подземному ходу, служившему королю для того, чтобы навещать Леонардо — он связывал Амбуазский замок с нашим, тогда короля сопровождали пажи, несущие факелы, — антиквар заметил:

— Но ведь ты забыл показать мне комнату Салая.

— Кто это Салай? — оторопев, спросил я.

Эстет вгляделся в меня с каким-то странным выражением лица.

— Ты не знаешь, кто такой Салай? Ты не знаешь, что у Леонардо был любовник по имени Салай? Что он прибыл сюда, совершив путешествие через Альпы вместе со своим покровителем?

Я был озадачен, никогда не приходилось мне слышать о таком человеке, я все никак не мог взять в толк, о чем это он, и смотрел на шотландца не понимая.

— Раз тебе нечего мне сказать, я посвящу тебя в суть дела.

Он явно намеревался поведать мне о судьбе того, кого называл именем Салай.

— В возрасте тридцати девяти лет, в 1491 году, Леонардо принял на службу мальчика десяти лет, Джакомо Капротти да Орено, или, как его еще называли, Салай — «бесенок». «Вор, упрямец, лжец, обжора», — писал о нем Леонардо, но тем не менее до самой смерти хозяина Джакомо оставался с ним. Природа их отношений породила множество комментариев, порой даже нелестных. Леонардо не скрывал своей тяги к красивым лицам, а в данном случае еще и к великолепной шевелюре своего протеже, которую, согласно воспоминаниям современника, не переставал гладить. Писаный красавец Салай служил ему моделью, доверенным лицом и мальчиком на побегушках.