Чимаманда Адичи - Лиловый цветок гибискуса

Мне понравились ее слова, и я даже выучила их наизусть. Вот только я так до конца и не поняла, что она пытается мне сказать.

Письма Амаки тоже часто бывают длинными, и в каждом из них без исключения она пишет о том, как все толстеют и как Чима каждый месяц вырастает из одежды в ширину. Конечно, там не бывает отключения энергии, а из крана бежит не только холодная, но и горячая вода, но они больше не смеются. У них нет на это времени, потому что они почти не видят друг друга.

Письма Обиоры — самые веселые и самые нерегулярные из всех. Он получил стипендию в частной школе, где, по его словам, за споры с учителями его не наказывают, а хвалят.

— Позвольте, я помогу, — говорит Целестин. Он открывает багажник, и я достаю полиэтиленовый пакет с фруктами и матерчатую сумку с тарелками и едой.

— Спасибо, — отвечаю я и отступаю в сторону.

Целестин берет сумки и идет впереди нас к зданию тюрьмы. Мама шагает позади всех. У полицейского за столом на входе в зубах торчит зубочистка. У него глаза такого желтого цвета, что кажутся залитыми краской. На столе перед ним нет ничего, кроме черного телефона, большого потрепанного журнала для записи посетителей и горки часов, носовых платков и цепочек, сваленных вместе.

— Как ты, сестра? — спрашивает он, расплываясь в улыбке, когда видит меня. Его глаза немедленно фокусируются на сумке, которую Целестин держит в руке. — О, вы сегодня вместе с гопожой! Добрый день, госпожа!

Я улыбаюсь, мама отсутствующе кивает. Целестин ставит пакет с фруктами на стол перед полицейским. В нем лежит журнал с конвертом, в котором сложены хрустящие банкноты, только что полученные в банке. Полицейский откладывает зубочистку и вцепляется в пакет, который исчезает под его столом. Потом он провожает меня и маму в душную комнату, в которой стоит длинный стол и скамьи по обе его стороны.

— Один час, — тихо бормочет он перед уходом.

Мы сидим по одну сторону от стола, но не соприкасаемся. Я знаю, что скоро появится Джаджа, и пытаюсь подготовиться к встрече. Мне очень тяжело видеть его здесь, и время не облегчило эту тяжесть. А когда мама рядом, это еще сложнее. Но тяжелее всего будет сейчас, потому что у нас наконец есть хорошие новости, и все накопившиеся старые, но невысказанные чувства понемногу уходят, освобождая место. Я делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание.

«Джаджа скоро вернется домой, — написал мне отец Амади в своем последнем письме, которое сейчас лежит в сумочке. — Ты должна в это поверить». И я поверила в это, поверила ему, хотя в тот момент мы ничего не слышали от адвокатов и ни в чем не были уверены. Я верю в то, что говорит отец Амади, и верю решительному росчерку его руки. «Потому, что он так сказал, а его слово — истина!»

Я всегда ношу с собой его последнее письмо, пока не придет новое. Когда я рассказала об этом Амаке, она поддразнила меня тем, что я не могу с ними расстаться, потому что меня греют «телячьи нежности», и нарисовала улыбающуюся рожицу. Но я держу эти письма при себе не за «телячьи нежности», которых там, кстати, почти нет. Он подписывает письма «как всегда», и никогда не отвечает ни да, ни нет на вопрос, счастлив ли он. Только говорит, что пойдет туда, куда направит его Господь. Он почти не пишет о своей новой жизни, лишь короткие смешные истории, как пожилая немецкая дама отказывается пожимать ему руку, потому что не желает, чтобы ее священником был чернокожий, или о богатой вдовушке, которая настаивает, чтобы он каждый вечер ужинал у нее.

Я живу его письмами. Я ношу их с собой потому что они длинные и подробные и напоминают мне о достоинстве, потому что будят во мне чувства. Несколько месяцев назад он написал, что не хочет, чтобы я искала всему причины и объяснения. Есть такие вещи, которые случаются и для которых никаких объяснений не найти. Он не упоминал о папе, он вообще почти не упоминает папу в своих письмах, но я поняла, о чем он говорил. Я поняла, что он отвечал на вопросы, которые я сама не решалась задать.

А еще я ношу их с собой, потому что они несут в себе милосердие. Амака говорит, что люди любят священников потому, что им нравится соперничать с Богом. Но мы не соперничаем с Богом. Я больше не задаюсь вопросом, есть ли у меня право любить отца Амади. Я его люблю. Я больше не сомневаюсь, не будут ли взяткой Всевышнему те чеки, которые я выписываю миссии, в которой служит отец Амади. Я их выписываю. Я больше не размышляю о причинах своего выбора церкви Святого Андрея как своей церкви, потому что там служит священник из миссии отца Амади. Я туда иду.

— Мы принесли ножи? — излишне громко спрашивает мама. Она достает термос с едой, в котором полно рисового джолофа и курицы, и манерно накрывает стол, ставя тарелку из тонкого фарфора, как раньше это делала Сиси.

— Мама, Джаджа не нужны ножи, — говорю я. Она знает, что Джаджа обычно ест прямо из термоса, но все равно каждый раз привозит тарелки разного цвета.

— Надо было привезти ножи, чтобы он мог порезать мясо.

— Он не режет мясо, а откусывает, — я улыбаюсь маме и касаюсь ее руки, чтобы успокоить. Она кладет сияющую серебряную ложку и вилку на покрытый высохшей грязью стол возле тарелки и отклоняется назад, чтобы оценить.

Открывается дверь, и входит Джаджа. Всего лишь две недели назад я принесла ему новую футболку, но она уже покрыта коричневыми пятнами, похожими на высохший сок кешью. Их невозможно отстирать. Когда мы были детьми, то ели кешью, наклонившись вперед, чтобы обильно брызжущий сок не пачкал нашу одежду. Сейчас его шорты заканчиваются много выше колена, и я отвожу взгляд от струпьев на его бедрах. Мы не встаем, чтобы обнять его, потому что ему это не нравится.

— Мама, добрый день. Камбили, ke kwanu ? — говорит он. Потом открывает термос и начинает есть. Я чувствую, как дрожит мама, и начинаю быстро говорить, потому что не хочу, чтобы она сорвалась. Надеюсь, звук моего голоса ее успокоит.

— На следующей неделе адвокаты вытащат тебя отсюда.

Джаджа пожимает плечами. Даже его шея покрыта струпьями, которые выглядят сухими, пока он не чешет их и из-под них не начинает сочиться желтый гной. Мама купила и передала ему все возможные мази и притирки, но ничто не помогло.

— В этой камере полно любопытных персонажей, — говорит брат. Джаджа отправляет ложку в рот, стараясь есть как можно быстрее. Его щеки бугрятся, будто он спрятал за ними несколько плодов гуавы.

— Из тюрьмы, Джаджа. Не из этой камеры в другую, — уточняю я.

Он прекращает жевать и упирает в меня твердый молчаливый взгляд, который становится жестче с каждым проведенным здесь месяцем. Глаза брата кажутся мне нероницаемыми. Я даже начинаю сомневаться, был ли у нас когда-то язык взглядов, — может мне это только казалось.