Вацлав Михальский - Мир тесен

Шофёра начало тошнить.

— Я сам поведу машину, — сказал подполковник. — А вы садитесь со мной в кабину, — предложил он Славе. Потом вдруг резко сказал начальнику станции:

— Построить экипаж.

Они построились в шеренгу на зимней ночной дороге.

— Смирно! — скомандовал подполковник. — Младший сержант… как фамилия?

— Вишневский.

— Младший сержант Вишневский, два шага вперед!

Слава сделал два шага вперед.

— За мужество, проявленное при спасении боевой техники и людей, объявляю благодарность!

— Служу Советскому Союзу!

— А с вами разберёмся, — бросил подполковник бледному, совершенно растерявшемуся начальнику станции. Потом он сам сел за руль, Слава рядом, и они поехали. По дороге разговорились: опасность как-то сразу сблизила их, стерла разницу в возрасте и положении.

— Завтра в два часа дня зайдешь ко мне, — сказал подполковник на прощанье, когда они въезжали во двор военного городка, — дам рекомендацию в партию, заодно подскажу вашему замполиту…

— Повторить? — вдруг возник перед Славой маленький вертлявый официант.

— Давай. Дошел до пяти — дуй до пятнадцати! — засмеялся Слава.

— Что за счет, когда пьёшь чай?!

Слава взглянул на часы — золотистые стрелки показывали без четверти пять. В поезде Слава всё думал и думал: рассказать маме или не говорить о тех секундах, когда Боря ускользнул из его рук, и дальше, обо всём, что за этим произошло. Сколько для мамы лишних волнений! Молчать? Но мама всё равно поймет, что что-то произошло, и будет допытываться. Она почувствует, её не обманешь. Да и не сможет он таиться от мамы. Сейчас ему важнее всего на свете знать её мнение: как он должен поступить в отношении Бори, что делать? Мама всегда скажет так, как думает, а думает и судит обо всём она удивительно честно и справедливо. Слава где-то читал, что есть люди, у которых душа обнажена. Именно к таким людям принадлежала его мама. И вот её высшего суда он ждал все эти дни, боялся и ждал. Он чувствовал себя почти убийцей. Если бы Славе сказали, что он хочет разделить с мамой всю тяжесть случившегося, переложить часть тяжести на её плечи, он бы рассердился. Он даже в мыслях себе не признавался, что ждал приговора, который разделила бы с ним мама, эта ноша казалась ему не по силам.

За три года службы в армии у него накопилось много невысказанных мыслей, он много перечувствовал. Но сейчас всё это отошло на второй план — остались два события, главных: его вступление в партию и несчастье с маленьким Борей.

А стрелка, казалось, приклеилась к циферблату и не двигалась.

«Разве в письмах расскажешь? Мама сейчас спит, а из крана на кухне капает вода: «Кап, кап, кап. Проснись, твой сын приехал, проснись!» Сейчас пойду домой, постучу в дверь условным троекратным стуком. Как мама всполошится! Как захлопочет! Нет, подожду ещё немного, пусть поспит».

Продавцы картошки о чем-то заспорили между собой на своём гортанном, непонятном для Славы языке. И Слава вспомнил, как они с мамой ездили в горы, в командировку. Ему тогда было лет семь. Вспомнил конюшню над кипящей горной речкой. Высокую пегую лошадь, на которой он сидел, вцепившись ручонками в жёсткую грязно-белую гриву. До мельчайших подробностей представил себе небритого конюха, державшего лошадь под уздцы, и удивился, как сохранился в памяти портрет этого человека, которого он видел один раз в жизни. И увидел маму, совсем молодую. Ну совсем девчонку: она наклонилась вперед, прищурила смеющийся глаз и нацелилась на Славу фотоаппаратом. «Она и сейчас совсем ещё молодая и красивая, — с гордостью подумал Слава. — Недавно ей исполнилось сорок три года. Интересно, понравятся ли ей туфли? Она сделает вид, что очень понравились, а потом как-нибудь мимоходом скажет: «Ну, зачем мне такие дорогие? Последние копейки истратил, голодным, наверное, ехал?» Он вёз ей в подарок модельные английские туфли ценою в сорок семь рублей: купил в ларьке военторга за две недели до демобилизации.

Мама писала, что все ребята из его класса разъехались, многие девчонки повыходили замуж. Галя тоже вышла за какого-то бакинца и уехала в Баку.

«Конечно, мне дома делать нечего. Побуду до лета, попробую восстановиться в университете, наверное, придется поступать заново. Впрочем, зачем мне опять этот университет? Поеду лучше в Москву. Подзаймусь, время еще есть — и махну! А мама опять останется одна? Да… И так плохо, и так… А почему бы нам не перехать куда-нибудь в Россию, например, в Суздаль, Рязань, Владимир? От Москвы рукой подать. Я бы приезжал домой каждое воскресенье. Мама всегда жалуется, что ни разу не была в настоящем русском лесу, в берёзовом, молочном, с копнами сена на цветущих полянках». Сердце Славы сжалось при мысли о том, как хорошо, как прекрасно всё может устроиться в их жизни.

Дверь была опечатана тремя розовыми пластилиновыми пришлёпками, соединёнными между собой куском шпагата. В груди Славы всё заледенело, щёки стали деревянными. Он потрогал пальцами серый шпагат. Вдруг за дверью заиграло радио, зазвенело серебро утренней песни. Из подъезда соседнего дома вышла женщина с мусорным ведром. Слава хотел её окликнуть и не смог.

— Славик! — вскрикнула женщина и, бросив посреди двора ведро, побежала к нему. — Славик, опоздал! Мы тебя ждали, так ждали! — Женщина взяла Славу за руку. — Пойдём к нам, пойдём! Подожди, — она подхватила ведро, шлепая туфлями на босу ногу, побежала к мусорному ящику, выбросила сор и бегом возвратилась к Славе.

Слава не мог вспомнить, как зовут эту соседку.

— Где мама? В больнице?

Соседка заплакала:

— Три дня, как похоронили. Ждали тебя, ждали. Мой Генка две телеграммы в часть давал, ответили, что выехал, а тебя нет и нет. Ждать уже больше нельзя было. Похоронили хорошо, ты не беспокойся, честь-честью, всем двором, с работы её все были, и так вообще очень много народу провожало. Квартиру опечатали, чтоб ничего не пропало. Сразу умерла. Скоропостижно: сердце.

Слава повернулся и пошёл, побежал со двора, бросив на ходу чемоданчик.

— Куда же ты? — спросила соседка. Слава бежал, не оглядываясь, и тогда она крикнула: — Недалеко от вторых ворот, где большая акация! Обожди, ворота ведь ещё закрыты!

Он не искал её могилы, он упал на неё с разбега, уткнулся лицом в мокрую глину, в бумажные цветы, в жесткие черные ленты с мертвенно золочёными буквами: «дорогой Людмиле…» На кладбище не было ни души, только голые ветки деревьев скрипели на утреннем ветру пронзительно и несчастно.

Муж соседки, Геннадий, с трудом оторвал его от могилы и повел домой. Ничего не видя перед собой, Слава слепо подчинялся чужой воле. Сосед почти тащил его, закинув перепачканную глиной руку себе за шею. Слава был весь вымазан в глине — и одежда, и лицо, и растрёпанные русые волосы — фуражка где-то упала с головы, её так и не нашли.