Вацлав Михальский - Мир тесен

От моря город несколькими улицами поднимался в гору, к площади, за которой начинались магалы [3] Старинные кварталы. (Прим. автора). . Старые магалы зажгли в своих недрах электрический свет, получили водопровод и канализацию, над их плоскими крышами давно уже торчали телевизионные антенны, но архитектурный принцип здесь оставался всё тот же, что и тысячу лет назад: безглазые сакли лепились стена к стене, как соты улья; в узких колодцах улочек едва протискивалась автомашина. Летними вечерами все от мала до велика выбирались здесь на свежий воздух. Озарённые шафрановым лезвием месяца, женщины и старухи, сидя на маленьких треугольных скамеечках, грызли маслянистые пахучие семечки, перемывали косточки недругов, хвалились, чей сын больше зарабатывает, у чьей невестки лучшее приданное, кто дольше кормил грудью своих детей. Иногда между женщинами вспыхивали громкоголосые ссоры с визгом, с трёпкой за волосы. Мужчины относились к этим сварам с философским спокойствием. Они сидели на таких же персональных скамеечках в майках и шлепанцах на босу ногу: играли в нарды, пили чай (пить на улице чай было привилегией мужчин), курили сигареты «Памир», которые сами называли за крепость «термоядерными». Черноволосые, чумазые дети сновали здесь же «в ловитки», ловко увёртывались от шлепков, сверкали в полутьме белками ярких бесовских глаз.

На главной улице города, у округлого здания кинотеатра с грубо намалёванными афишами, часами стояли местные франты в лакированных туфлях из белой и черной кожи. Дымили дорогими сигаретами, говорили о женщинах, поджидали заезжих, чтобы развеять бездельную истому. А с моря дул нежный ветер, и из распахнутых окон высокого, с причудливыми фресками двухэтажного дворца бывшего армянского миллионера было слышно, как кричали роженицы. В фиолетовой дымке нависла над городом цитадель. А небо сияло первозданной чёрно-синей глубиной, и редкие жёлтые фонари да белые взрывы акации только подчёркивали эту глубину.

Слава не был дома всего три года, а казалось, целую вечность. Особенно мучительно тянулись в армии последние дни. Сколько было построено планов, сколько надежд… Сколько раз вспоминал он и море, и крепость, и танцы на школьных вечерах, и драки в черных проулках и тупиках магалов, вечные предостережения матери, её волнения, слёзы, когда она однажды случайно нащупала в его кармане нож. Тогда на глазах у матери он завернул лезвие в газету и переломил о колено. «Ради бога, ради бога только не это!» Он обещал и сдержал слово.

«Хорошо, что уезжая из части, я не послал домой телеграмму. Как переволновалась бы мама из-за этой роковой задержки! Не доехал до дому каких-то двести километров…»

Слава достал из кармана гимнастерки пухлую записную книжку. Записи в книжке были сделаны разноцветными чернилами. За каждой из них был день, час, минута его жизни.

«Я сижу на крепостной стене. По правую руку с зеленой горы разбежался тёмный каменный лес мусульманских памятников. Среди косо бегущих с горы надгробий резвится ярко-рыжий жеребенок, скачет, взбрыкивая тонкими ногами, заливисто ржёт. И в моей душе отзываются ему какие-то совсем древние струны. Кажется, что тысячу лет назад вот так же скакал по этой зелёной горе огненный жеребёнок и я смотрел на него из-под руки.

Прямо подо мной распластались плоские крыши магала, узкие, каменистые улочки. Эти улочки помнят воинов Александра Македонского и нукеров Батыя.

По левую мою руку — голубеет огромный купол Главной мечети. Над ним, как всплеск, поднимаются зелёным островом в небо кроны могучих пятисотлетних платанов, что стоят во дворе мечети. А ещё в том дворе, под круглым камнем, один жестокий хан закопал четыре с половиной пуда человеческих глаз. Сколько света вместили в себя эти глаза!

Крепость начинают реставрировать. Из руин проясняется то, что было здесь раньше. Очень милая была планировка внутри крепости: дворец — гарем — казарма — тюрьма. Строения шли одно за другим, стена, к стене — каждый метр внутри цитадели был на вес золота, ханам приходилось обходиться без архитектурных излишеств.

За тюрьмой есть огромная яма, прикрытая плоским камнем с отверстием не шире ладони, камень похож на большой мельничный жернов. В яме сидели осуждённые навечно. Еду бросали им в дыру.

В южной части крепости располагался караван-сарай. Эта часть крепости была общей, более доступной, демократичной. Но, видно, чтобы демократичность не переходила через край, в углу караван-сарая, в толще огромной стены, был построен каменный мешок, в котором людей сжигали заживо, а в стену неподалёку были вбиты железные крюки, на которых провинившихся подвешивали за рёбра, да еще смазывали губы уксусом.

Старина всегда представляется нам милой, а она была жестокой».

При тусклом свете плафона, читать мелкие каракули было очень трудно, глаза быстро устали.

До дома оставалось около часа езды. За черным холодным окном вагона пролетала черная холодная ночь ранней весны. Вагон был почти пуст, в нем стоял нежилой холодный дух. Видения минувших дней теснились и мелькали перед Славиными глазами…

…В раскрытые окна комнаты залетал тополиный пух.

«Июньский снег», — думал Слава, примеряя перед зеркалом старенького платяного шкафа белую рубашку, подаренную мамой к долгожданному торжеству.

— Никогда еще так не цвели, — ворчала мама, — будто все хозяйки свои перины распороли.

«Перины… Тоже, нашла сравнение».

— Смотри, сынок, опоздаем. — Мама вложила в его руку еще теплый от утюга носовой платок и потеснила перед зеркалом. Нахмурившись, тронула пуховкой лицо, подвела помадой губы, тут же вытерла их, вздохнув: «Смолоду не красила, а теперь смешно».

Усталые июньские мостовые излучали накопленное за день тепло, тополиный пух неприятно щекотал лицо. Поднималась настоящая тополиная метель. Над черной цепью гор, над руинами крепости, вспыхнув, завертелась белая звезда.

По дороге им встретилась длинноногая девочка с прыгающими по плечам густыми черными локонами. Слава вздрогнул. Он знал эту девочку давно. Казалось, еще вчера она бегала босиком, прижимая к синей маечке качан вареной кукурузы, и Слава мог свободно отпустить ей шалабан — щелчок по лбу. Но вдруг она выросла, он и сам не заметил когда, пела на вечерах со школьной сцены, была тонкая, легкая, не по годам женственная и смелая. Она шла, прижимая к груди охапку белых, наглых ромашек и заставила Славу затаить дыханье. Звали ее Галя.

Придерживая тугие двери парадного, Слава ввел мать в школу. В актовом зале уже сидели гости. У высоких окон шептались девчонки. В одном из классов накрывали праздничный стол. Музыканты вставляли мундштуки в трубы.