Вацлав Михальский - Мир тесен

— Ну-ну, я не спорю, — покровительственно сказал Борис, — я всего лишь жалкий экономист, а вы, судя по всему, в университете литературу читаете?

— Нет, я её дома читаю.

— Я под стук колёс не согласен, — сказал Слава. — Давайте лучше за новое знакомство.

— Молодчина солдат! За новое знакомство. Свежий тост! — Борис высоко поднял стаканчик.

Чокнулись, выпили.

— Вы бы жену к нам пригласили, а то мы тут ужинаем, а она одна, — сказал Борис.

— Точно, неудобно как-то получается, — поддержал Слава.

— Она не совсем здорова…

— Всё равно неудобно, — сказал Борис. — Разрешите, я пойду её приглашу?

— Попробуйте.

Борис долго не возвращался. А когда, наконец, вернулся, хмуро, ни на кого не глядя, бросил:

— Да. Она плохо себя чувствует.

— Ждём прибавления семейства, — застенчиво пояснил Фёдор.

— Отгадайте, что такое: «Маленький, удаленький, сквозь землю прошёл — красную шапочку нашёл?»

— Ты сперва ешь, — прервал его Фёдор, — ешь, а потом загадки будешь загадывать. Когда я ем…

— Я глух и не-м-м! — радостно подхватил Боря.

Борис вышел в коридор. Покурить. Следом за ним поспешил Боря и стал кататься на поручне окна, а потом помчался по красной ковровой дорожке через весь вагон.

— Дядя Боря, откройте туалет, ручка не поворачивается!

— A-а, сейчас!

Борис подождал Борю за дверью, а когда тот вышел и встал рядом, вдруг наклонился и начал расшнуровывать его ботинок.

— Что вы? — заинтересовался Боря и стал с азартом помогать Борису.

— Чулки, брат, у тебя сбились надо поправить, а то ножку натрёшь.

Он взял в руки маленькую Борину ступню, а тот, сопя и кряхтя, приклонившись к его коленям, расшнуровывал второй ботинок.

— Смотрите, дядя Боря, у меня и там чулок сбился.

Борис крепко обнял мальчика и поцеловал его.

«Скажите какие нежности, — подумал вышедший из купе Слава, — так любит детей…»

В коридор вышла Борина мать. Окинув Бориса и Славу уничтожающим взглядом, взяла сына за руку:

— Тебе пора спать, идём умываться. — И насильно потащила его умываться.

— Странная женщина, — тихо сказал Слава, — что мы ей сделали, чтобы так на нас смотреть?

Борис ничего не ответил.

— Может, ещё выпьем? — спросил он, когда вернулись в купе.

Фёдор и Слава отказались.

— А я выпью. Зуб разболелся. — Он выпил подряд два стаканчика коньяка, лёг на полку и отвернулся лицом к стенке.

— Это плохо, что Боря вас отцом не называет, — пожелав Фёдору спокойной ночи, сказал Слава. — Вам с ним, чем дальше, тем тяжелее будет, вы его попробуйте как-то уговорить.

— Да, — вздохнул Фёдор, — чем дальше, тем труднее. Он, может, и называл бы меня отцом, если бы наша бабушка Катя не внушала ему с пелёнок: твой отец ирод и подлец и так далее, он, мол, бросил тебя. Боря это крепко запомнил и меня теперь отцом называть не хочет. Какой же ты мне, говорит, отец — ты хороший, ты мой родненький дядя Федя. А отец подлец, он даже не хотел, чтобы я выродился.

Ложась спать, Слава опустил на окне плотную дерматиновую штору, и шум поезда, летящего в мартовской ночи, стал почти неслышен. Чуть постукивало, да гудел воздух в белой вентиляционной сетке на потолке. Голубовато-сиреневый огонь ночника холодно освещал белый потолок, белую простыню, недопитую бутылку коньяка. «Эх, и засну сейчас, — подумал Слава, — засну — и еще минут пятьсот как не бывало!»

— Солдат, а солдат?

— Да?

— Закурить у тебя не найдётся? — Борис сел на полке. Слава вынул из кармана галифе пачку «Шипки». Борис закурил, жадно затянулся.

— Вставай, солдат, выпьем, дома отоспишься!

— Спасибо, не хочется.

— А мне очень хочется. Я тебя прошу, давай за компанию! Я тебя очень прошу. Будь другом. Давай выпьем.

Слава нехотя спустился вниз, обулся, натянул гимнастерку.

Нетерпеливыми руками Борис налил по полному пластмассовому стаканчику коньяка себе и Славе.

— Будем!

— Фу, крепкий!

— Крепкий. У тебя отец есть?

— Нет.

— А у меня есть и отец, и мать. В селе живут, сельские жители, старики.

— У меня только мама. Отца я совсем не помню. Наверное, здорово — иметь отца?!

— Давай, солдат, еще выпьем. Не хочешь? Как хочешь, а я выпью.

— Борис выпил один за другим два стаканчика коньяка, закурил.

— Вы коньяк, как воду, пьёте.

— М-да. Не берёт.

— Скоро вы будете дома. Утром. А потом ещё двести минут и я буду дома, — сказал Слава.

— На чёрта мне нужен этот дом! Кто меня там ждёт? — зло выкрикнул Борис. Левая щека его задёргалась, лицо при свете ночника было фиолетовым, старым.

— Никогда ещё мне не было так одиноко, как сейчас, так неприкаянно. А всего несколько часов тому назад я был счастлив… Я думал, что возращаюсь домой победителем: блестяще защитил кандидатскую диссертацию, и не где-нибудь, а в Московском университете, в неполных тридцать лет это не так уж плохо. Рубеж, к которому я шел все годы, был взят. И вдруг всё полетело к чёртовой матери! Все! Я вошел в их купе и остолбенел. И сразу понял, понимаешь, солдат, сразу понял, что Боря — мой…

В соседнем купе проснулся маленький Боря. Повертелся с боку на бок и решил сходить в туалет. Он надел тапочки на войлочной подошве, которые поставила ему мама, и, открыв дверь так, как учил дядя Федя, выскользнул в коридор. В длинном коридоре тускло, в полнакала горели плафоны. Боря посмотрел на один из этих плафонов, пощурился и пошел к туалету. В тамбуре перед туалетом и в самом туалете было довольно прохладно, Боре расхотелось спать. Поднявшись на цыпочки, он посмотрел в зеркало, улыбнулся своей розовой заспанной мордашке, вспомнил, как большой Борис из соседнего купе развязывал ему ботинки, потом ещё раз нажал ногой педаль унитаза и долго её не отпускал, изучая, как шумно льётся вода и как мелькает, кружится там, внизу, в дыре, что-то тёмное, летучее, грохочущее, обдающее ночной свежестью, закрученным ветром. Ещё раз посмотрел в зеркало, показал себе язык, гавкнул два раза и, довольный собой, вышел из туалета и пошел по узкой ковровой дорожке к своему купе.

— Какой он, к чёртовой матери, ему отец? Он же рыжий, рыжий! Ты же его видел. Я его отец, я! Ты понимаешь? Я же не виноват в том, что она уехала и ничего мне не сказала, главное, я же не знал о том, что будет ребёнок. Я был уверен в том, что его не будет.

Боря услышал этот сдавленный шепот из приоткрытой двери купе, мимо которого проходил, и остановился.

— Я её любил… и до сих пор… Упрямая, как буйволица. Её только любил, ты же видишь, мне тридцать лет, а я до сих пор не женат. Понимаешь, я ей говорил: «Подожди!» — Мы же только на третьем курсе тогда были. Я не хотел стать неудачником, я искренне любил науку, дело любил, как и всякий мужчина. Настоящий мужчина — это прежде всего дело, дело и ещё раз дело! Я понимаю, что виноват сейчас перед ним, перед Борькой. Но и она тоже хороша. Хорошая штучка. Эгоистка.