Вацлав Михальский - Мир тесен

— Ты плачешь из-за такого пустяка… не разобравшись… я же болел! — возмущенно кричал Слава, чувствуя себя в душе неисправимым преступником. — У меня болело горло, была температура!

— А сейчас? — тревожно спрашивала мама и трогала Славин лоб.

— Я пил аспирин, — врал Слава, — вот, видишь, сейчас все прошло, радоваться надо, а не плакать! Подумаешь, каких-то три дня не был в школе! Ты же сама не разрешаешь мне выходить из дому с температурой.

— У меня так болело сердце, я так волновалась, чувствовала, что ты болеешь, — вздыхала мама. — И когда у нас в доме будет телефон! Прямо горе!

— Ничего, не волнуйся, — снисходительно успокаивал он её. — Ты послушай что пишет старик, я специально для тебя отметил, чтобы вслух прочесть!

Слава начинал читать вслух поразившие его страницы романа, мама садилась на краешек стула — некогда, надо прибирать: за три дня Слава даже пыль ни разу не вытер. Проходил час, два, Слава читал и читал, все больше вдохновляясь, а мама слушала, вся обратившись во внимание.

— Ой, Славочка, — вскрикивала, наконец, она, — у меня ведь в кошёлке мясо, и стирать надо, и уборкой заняться, а потом ещё статью писать!

— Всегда ты так, перебьёшь на самом интересном месте! И как ты можешь? — упрекал он маму.

— Так дел сколько, Славочка! Давай, давай, помоги, — торопила мама, и они, разговаривая о прочитанном, принимались за уборку. Потом ели горячий борщ, горячий соус, пили горячий чай. «Жизнь прекрасна, — думал Слава, — ничего страшного не произойдет, если я ещё раз, но теперь точно последний, воспользуюсь услугами Таньки…»

Слава подошел к серванту, отодвинул стекло, посмотрел на знакомые чашки их парадного сервиза. Ко дну одной из них прилипла чаинка. Открыл сахарницу — сахар покупала ещё мама. В конфетнице лежали мамины любимые «Гусиные лапки» — она всегда пила чай «вприкуску». На розетке был нарезан кружочками уже потемневший, высохший лимон. Слава закрыл сервант, раз, другой прошелся по комнате. Открыл шифоньер и уткнулся головой в мамины платья, в мамину шубу, из бокового кармана которой торчали маленькие красные варежки. Слава вынул варежки. В одной из них лежал батистовый платочек, завязанный узелком. Он развязал узелок, там был рубль и двенадцать копеек. Слава завязал деньги в узелок, спрятал платочек в нагрудный карман. И сел в открытый шифоньер, завалился в угол, закрыв, как в раннем детстве, лицо подолом маминого платья и, холодея, подумал о том, сколько раз своим беспечным характером он доводил маму до сердечного приступа. Разве не мог он хорошо учиться, зачем все всегда оставлял на завтра? А когда приходило «завтра», переносил свои дела на следующее «завтра». И так без конца.

Теперь для мамы нет завтра и нет сегодня. Мама не увидит, мама никогда не узнает, что он вернулся из армии совсем другим человеком. Может, она и умирала с мыслью, что он ни на что, ни на что не годен и она ничем не сможет уже ему помочь.

Когда он вышел из дому, первой его мыслью было пойти на кладбище. Он подумал: «Надо пойти к маме». А ноги сами понесли его по мокрой мостовой к морю. Дул жестокий, пронизывающий северный ветер «Иван», накрапывал дождь, обгоняя друг друга, неслись по небу тучи. Чёрные чайки косили над морем чёрный дождь. Чёрные лодки гнили на берегу. Подняв перебитую заднюю лапу, ковыляла на трёх ногах дворняга. Захотелось войти в тёмную воду и идти до тех пор, пока она не сомкнётся над головой.

Слава повернул от моря к русскому кладбищу. У ворот кладбища он невольно остановился, не было сил войти в железную калитку, снова увидеть мамину могилу. Он испугался этой встречи, испугался до ледянящего холода в груди, до дрожи и слабости во всём теле. Испугался и медленно побрёл прочь от кладбищенских ворот, утешаясь тем, что ещё немножко погуляет по улицам, придет в себя и вернется.

Вдоль могучей стены он поднялся к крепости, к сказке своего детства. Здесь было так же пусто, темно и бессмысленно, как и везде. Ни тайны, ни прелести, лишь мрачные развалины, нагонявшие такую тоску и жуть, что Слава побежал вниз, к кладбищу. И опять он остановился у ворот, страшась войти в калитку. «Надо купить сигареты». Он повернул в город. Купил в первом попавшемся магазине сигареты «Памир» и спички. Отступать было некуда. Он быстро пошел обратно и, превозмогая себя, шагнул в квадрат железной калитки.

Дождь усилился. В темноте наступающего вечера едва мерцала на траурных лентах позолота. Тонко, пронзительно-несчастно скрипели ветки деревьев. Неуклюжие черные птицы перелетали тяжело от дерева к дереву, умащивались на ночлег. Бумажные цветы, хвойные ветки, ленты — всё это лежало под дождём как-то особенно жалко. Отвесные струи, светясь у земли, вымывали глину могильного холмика.

Слава попытался закурить. Спички гасли под дождём. Чтобы не сорить у могилы, он складывал их в карман бушлата. Он до сих пор так и ходил в армейской одежде. Сигареты намокли, не раскуривались. Наконец ему удалось закурить, и с той минуты он курил, прикуривая одну сигарету от другой, засовывая мокрые окурки в мокрый карман. Потом сигареты кончились, погас последний огонёк, теплившийся в его ладони. Он вымок до нитки, и вода катилась по его горячему телу.

Натыкаясь на оградки и кресты, оступаясь на чужих могилах, он побрёл с кладбища и всё оглядывался в глубину его, где осталась могила мамы. Придя домой, упал на кровать, не раздеваясь, не снимая сапог, не зажигая света. Утром пришла Евдокия и вызвала «скорую помощь». Врач поставил диагноз: воспаление лёгких.

Оля потеряла счёт времени. Она день и ночь сидела у сына в палате, часами не меняя позы, реагируя только на стоны Бори да на приход врача или сестры.

У головы Бори, у его бледного заострившегося лица, сидел большой Борис. С Ольгой они за это время не сказали друг другу ни слова. Когда мальчик первый раз пришёл в себя, он очень обрадовался, увидев отца:

— Ты больше не уйдёшь?

— Никогда, сыночек никогда! — горячо откликнулся Борис. В ту минуту он даже был готов усыновить второго, ещё не родившегося Олиного ребёнка, только бы Боря остался с ним.

Оля терпела присутствие Бориса как необходимость. Всем её существом владело одно желание — любой ценой вырвать сына из рук смерти.

Борис часто тайно разглядывал раздавшуюся в кости, покрупневшую Олю, ее огрубевшее, покрытое коричневыми пятнами лицо, искал в своей душе прежние чувства к ней и не находил их. Перед ним сидела чужая женщина, ее присутствие раздражало его, поднимало в груди тяжелую волну озлобления на весь белый свет. «Все у меня не как у людей. Сын нашелся… горе такое… Я бы ни за что не отдал его, но она отнимет… видно, придется согласиться… а если нет? Нет, нет, я ни за что не отдам его, я буду бороться! Я не виноват, что все годы он рос без меня, не виноват!»