Вацлав Михальский - Мир тесен

Целую неделю пролежал Слава у своих соседей. Слушал рассказы о матери, затаив дыхание, ловил оттенок каждого слова, навеки запоминал все подробности.

Вечерами приходили бывшие одноклассники Славы, без умолку болтали, вспоминали школу. Приходил Гарька-Жердь. Всё такой же худой и длинный, он работал фотографом в фотоателье, хвастал, что много «заколачивает», собирался жениться на какой-то «чувихе», обещал познакомить с ней Славу.

Со сверстниками Славе было тяжело: он чувствовал себя старше их на целую жизнь. Они всё ещё барахтались в детстве, Славе даже казалось, что они за это время поглупели: их безудержный и, как ему казалось, неуместный смех, суетливый, мелочный разговор, неприкрытый жадный эгоизм к радостям жизни раздражали Славу и оскорбляли чувство безысходной утраты, которое не отпускало его сердце. Утомляли и растравляли его боль бесконечные разговоры о маме с соседями, с её сослуживцами. За эти дни они давно уже рассказали ему всё, что знали, помнили, и повторяли это много раз подряд. Ничего нового о жизни мамы, о её последних днях Слава уже не мог услышать ни от кого из них. И когда он в этом убедился, ему стали тягостны и встречи и разговоры с ними, к тому же люди, пережив трагичность неожиданной смерти более или менее близкого им человека, уже успокоились и занялись повседневными делами. Слава чувствовал, что потрясение, которое его чем-то сближало с ними, прошло у этих людей и ему неудержимо захотелось остаться одному.

Участковый милиционер сорвал с двери пластилиновые пломбы и они вошли в коридор. В комнате громко играло радио. «Зачеркни радио»! — обычно просила мама, придя с работы. Милиционер долго возился с ключом, не мог в темноте попасть в замочную скважину. «Труженики полей готовятся к встрече весны», — гремел голос диктора.

— Даже сумно, — поёжилась Евдокия, когда они вошли в квартиру, — и как ты, Славик, один останешься? И чего ты захотел? Жил бы у нас, сорок дней отметили бы, а потом и перешел бы.

Слава выключил радио. Натыкаясь на стулья, милиционер подошел к окну и раздвинул шторы. Комната наполнилась утренним светом, резко подчеркнувшим осевшую на мебели пыль. Милиционер вынул из кармана акт и стал читать:

— Стол полированный, сервант, телевизор…

— Оставь, — прервал его Слава, — давай распишусь. Где расписаться?

Милиционер подал Славе акт и шариковую авторучку. Слава расписался.

— Всё? — в голосе Славы прозвучало нетерпение.

— Порядок, — сказал милиционер, неловко потоптался, не зная, как облегчить чужую участь. — Ну, пока! — Он крепко пожал Славину руку и вышел. Следом поспешила боявшаяся разрыдаться Евдокия.

Вот Слава и дома. Но его ли это дом? Квартира казалась чужой. Решительно она была не та, что при маме, хотя вещи стояли в ней прежние и именно там, где стояли при маме, но они потеряли свой смысл и значение. Как может быть безысходно и пусто в родном доме! Если бы можно было хоть закричать, заплакать! Но ни кричать, ни плакать он не мог. Он обошел комнату, открыл занавешенный простыней трельяж. Каждое утро, собираясь на работу, мама расчесывалась перед ним, пудрилась, чуточку подкрашивала губы и тут же вытирала помаду, говоря: «Смолоду не красила, а теперь и вовсе смешно».

«Красивая у тебя была мама, — говорили ему все эти дни соседи, — ты на неё, как две капли воды, похож, а вот судьбы у неё не было. Не было судьбы!»

«Да, судьбы не было, — вдруг с ужасом подумал Слава. — Не было. Почему я об этом никогда не задумывался? Никогда! Ей было, наверно, очень трудно в жизни, очень одиноко. И ещё он, Слава… сколько раз он огорчал её?» Сейчас ему казалось, что он всю жизнь только и делал, что огорчал маму. Убегал на море без разрешения, гонял, как сумасшедший, на велосипеде, дрался с мальчишками, получал в школе двойки, бесконечные двойки, которые доводили маму до отчаянья: «Ты же способный, ты же всё понимаешь, ты же взрослый человек, как же можно так относиться к учёбе, к учителям? Они же хотят тебе доброго, они не враги тебе. Я работаю в газете, поучаю людей, пишу статьи, а у сына сегодня пятерка, а завтра три двойки — и так без конца…

Сколько же обещаний можно брать с тебя?!»

Всякий раз Славе становилось стыдно до слёз, и он тут же начинал клясться, что это случилось с ним в последний раз. «Ну, поверь, мамочка, если повторится, можешь со мной больше не разговаривать! С завтрашнего дня начинаю новую жизнь!» В порыве искреннего раскаяния Слава всю ночь занимался и засыпал под утро. Утром, уходя на работу, мама будила его, он обещал ей сейчас же встать, но, как только за мамой закрывалась дверь, поворачивался на другой бок и засыпал сном праведника. А когда просыпался, то в школу идти было уже поздно, и Слава, дав себе очередное обещание, принимался читать какой-нибудь роман. А там мальчишки подбивали его сходить на рыбалку или «рвануть» в горы. Ну как отказаться от такого соблазна?! «Ничего, потом сразу всё выучу!» Потом мама уезжала в командировку, и Слава получал полную свободу на три дня. «Я за три дня горы сворочу! Не буду ходить в школу, зачем зря тратить на уроках время: всё равно играешь в морской бой, на переменах тоже не сосредоточишься — сутолока! А дома — тишина! Все упражнения переделаю, по физике и химии выучу все параграфы. И вообще всё подгоню. Времени ведь — вагон! Надо рвануть и вырваться раз и навсегда из этой трясины! Проживу без Танькиных подсказок — зубрила несчастная!»

Слава устраивал себе на диване удобное ложе, сносил на него все подушки, на пол перед диваном клал все учебники, чтоб «рвануть и вырваться раз и навсегда из этой трясины»! С другой стороны дивана он клал на табурет книги «для минутного отдохновения души» — в основном романы русских классиков. Здесь же, на другом табурете, ставил сахар, конфеты, пирожки, ватрушки, стакан с блюдцем; на пол — чайник, так, чтобы его можно было подцепить ногой, не вставая с дивана. Блаженно вытягивался, предвкушая, как он сейчас «рванёт!» Для «разминки», для «душевной разрядки» брал в руки новый роман и погружался в сладчайший мир чужой жизни. О, какой это был для него заколдованный плен! Перевертывалась страница за страницей… «Ну, дочитаю до ста — и все! Еще пятьдесят! Ещё одну главку!.. Ну, до двухсот — времени-то ещё вагон!» Страницы сами перевертывались, и Слава переставал их считать. Машинально грыз сахар, жевал пирожки, пил холодный чай, не вставая с дивана и не выпуская из рук книгу.

В холодильнике оставались борщ и соус. «Их надо разогревать. Ничего, обойдусь и так». Потом, уже поздно ночью, если он не дочитывал книгу до конца, он вставал размяться, похлебать возле открытого холодильника борща. И снова принимался за чтение и читал до тех пор, пока не перевертывалась последняя страница. Иногда на такое чтение уходило два дня и две ночи. «Теперь высплюсь и успею всё сделать! Он брал в руки учебник, но после Тургенева, Толстого, Достоевского, Чехова, Бунина все упражнения и задачи казались такой нелепицей и суетой, что Слава вздыхал над ними, зевал до слез, потом начинал пересматривать книги любимых писателей, открывал одну из них и опять забывал обо всём… пока не приезжала мама. С её приездом обрушивались на Славу муки совести. Узнав, что он не ходит три дня в школу, — а мама почему-то об этом узнавала ещё не переступив порог дома, — она начинала плакать, упрекать Славу.