Вацлав Михальский - Мир тесен

— В чем дело, Леонид Романович? — спросил его «главный». — Объясните?

Алимов тем временем разрезал складным ножиком яблоко. Одну дольку он сунул Славе, другую передал Лопатину, третью положил на стол перед Шинкаренко, четвертую тайком надкусил сам и, посасывая кусочек яблока, напустил на себя привычное с детства выражение умильной готовности и полного внимания к происходящему.

— Дело в том, — кашлянув в кулак, заговорил Шинкаренко, — дело в том, что там сложная геологическая обстановка. Станислава Раймондовна давно подавала вам записку, что имеется неустойчивый блок породы, который надо обрушить.

— Но мы же прекратили под ним работать, там же запретная зона. О чём речь?

— Но блок так и не обрушен.

— Мы потом его подопрём, сейчас это нас задержало бы.

— Появилась новая трещина с большим раскрытием и глубиной залегания до ста пятидесяти метров. Станислава Раймондовна предполагает, что она должна подсечь весь потенциально неустойчивый массив.

— Где Станислава Раймондовна? — «Главный» обвел взглядом присутствующих.

— Наверно уехала по делам в город, — предположил Шинкаренко.

«Главный» на минуту задумался, пожевал по привычке губами. Потом встал, прошёлся через всю пустую комнату, остановился на середине, посмотрел долгим взглядом через стеклянную стену в котлован. Вслед за ним туда стали глядеть все остальные. Слава тоже повернул голову. В котловане шли обычные работы: высоко в чистом небе плыл на тросах кабель-крана ржаво-коричневый пучок арматуры, внизу, на плотине, копошились муравьями люди, вспыхивала острыми букетами электросварка. Почти у самого верха, увешанного предохранительными сетками, левого берега был прибит щит с надписью: «315. С этой отметки плотины будет пущен первый агрегат». Гораздо ниже и правее этого щита, метрах в трёхстах по прямой, вырисовывались тёмный квадрат и хобот замершего экскаватора.

— Все эти страхи от лукавого. — «Главный» вернулся к пульту, сел на стул. — Устанавливайте бурильные станки, рвите породу, давайте экскаватору пищу, он должен спуститься вниз, он очень нужен там. Кстати, почему не позвонили мне, не посоветовались?

— Я звонил вчера вечером, вас уже не было на работе.

— Вечером, днём, ночью — какое это имеет значение? Я не из тех, кто отключает на ночь домашний телефон. Звонить надо в любое время суток, мы не салонные дамы.

— Я не уверен, что работы можно продолжать, — начал было Шинкаренко, — я думаю, что работы надо прекратить, по-моему, это чревато… он замялся, подбирая слова.

— Всё. — «Главный» легонько стукнул карандашом по крышке пульта. — Всё. Садитесь. Хватит философствовать. Считайте приказом. Переходим к следующему вопросу. Тоннельный отряд докладывайте…

Совещание продолжалось ещё полтора часа. Когда оно закончилось, Слава, Алимов и Шинкаренко вышли вместе. Ранние южные сумерки вытеснили из долины почти весь солнечный свет, над котлованом зажглись соты прожекторов, черная цепь дальних гор еле угадывалась в чёрном небе, внизу желтели среди бывшего колхозного сада крапинки огней временного посёлка гидростроителей.

— Ну, как, Лёня, твоя жена, скоро родит? — спросил Алимов.

— Уже. Сегодня. Сын.

— Сын! Да ты что? Поздравляю!

— Точно, — смущенно и счастливо сказал Шинкаренко. — Спешу в больницу! — Он с радостной чуть глуповатой улыбкой пожал руки Славе, Алимову и побежал к дожидавшемуся его «газику».

«Первое, что рычало и двигалось на строительстве нашей ГЭС, был танк Т-34, подаренный стройке воинской частью. Списанный танк, прошедший войну, с вмятинами от немецких снарядов, с гусеницами, истертыми на дорогах Европы. Поговаривали, что этот танк дошёл до Берлина. Может быть, так и было. Может быть, вмятину на лобовой броне — в неё входил кулак — он получил где-нибудь в районе Бранденбургских ворот от сопляка фауст-патронщика, вскормленного фашистской отравой. Есть что-то трогательное в том, что боевой танк, прошедший огонь и воду, стал разнорабочим на ударной комсомольской стройке, в горах, не видавших большой войны. Танк до сих пор еще рычит на стройке — где что надо подтащит, привезёт прицеп с ящиками, что-то развернёт, передвинет. Водит танк Костя, рыжеволосый восемнадцатилетний парень из «Алимовского отряда» — так здесь называют подопечных Алимова, ребят, приехавших на стройку после выпуска из детского дома, в котором воспитывался Сергей Алимович. Их действительно целый отряд — пять парней и три девушки. Алимов устроил каждого из них на работу, определил учиться, с каждого строго спрашивает за малейшую провинность. Он для них непререкаемый авторитет, они за него готовы в огонь и в воду.

Раннее лето. В смотровые щели хорошо видны серые склоны каньона. Прикрепленная к башне ветка дикой горной сирени вздрагивает перед нашими лицами от работы двигателя и хода танка. Ветка сирени делает броню совсем мирной. Я думаю: «Может быть, мой отец воевал на этом танке…» Почему бы и нет? Мир тесен…

…Ездил проведать Борю. Он мне очень обрадовался, говорит:

— А я тебя всё жду, жду!

Пришла девочка-соседка и сказала:

— А тёте Миле нельзя рожать другого ребёночка. Он будет у неё или с рогами или с копытами, полуидиот с пухлой головой.

— Почему?

— А у неё резус отрицательный.

— А что такое резус?

— Не знаю, так тётеньки во дворе говорили.

— Пойди, принеси своего зайца, — приказал ей Боря.

Девочка хочет играть в магазин, а Боря в войну.

— Он будет продавец? — с надеждой спросила девочка.

— Нет, он будет фашист, — властно сказал Боря.

Девочка вздохнула и безропотно поплелась за зайцем…

… В десятом классе я спросил маму, как она себе представляет минуту молчания. О чём человек в эту торжественную и скорбную минуту думает, что представляет?

Может быть, эта минута просто как тупая спазма?

Или калейдоскоп: небо, девушка с теплыми руками, запах праздничной толпы? Может быть, в этой минуте, как в капле воды, отражается солнце и вся жизнь? Интересно исследовать эту минуту. Когда я думаю сейчас об этом, что-то торжественно-зыбкое светло-огненное колышется перед внутренним взором, щемящее, угнетающее и гордое.

Мама лежала тогда после сердечного приступа. Она сказала мне:

— У меня сейчас нет сил пережить это самой. Я не могу сейчас воспроизвести…

Как удивительно велик человек, его душа, способная всё воспроизвести! Воспроизвести по приказу своей воли. Для меня это непостижимей и выше полётов в космос».

Фёдор понимал, что катится вниз, и чувствовал, что нет у него ни желания, ни сил остановиться. Ему теперь всё было безразлично: что скажут о нём люди, что ему есть, что пить, во что одеваться. Душа его стала, словно ватной, и, хотя тело было всё так же крепко, как и прежде, он знал, что может умереть от любой, даже самой пустяковой болезни. Безразличие к жизни и смерти наложило на его некрасивое лицо отпечаток полной отрешённости. Его прежде живые, искрящиеся умом серые глаза стали оловянными, лицо заросло щетиной, от него пахло вокзальной бесприютностью, потерянностью нищего. Он ничего не вспоминал из прежней жизни, ни о чём не жалел. Кровь, казалось, перестала пульсировать в его сердце, оно работало вхолостую.