Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

В низкой комнате был накрыт стол, у печи мотал пряжу мужчина, из открытой двери в маленькую темную комнатку вышла женщина.

— Успеем мы поесть, пока она не померла? — спросил мужчина.

— Да ешьте! Ничего не случится, — раздался голос из комнатки.

— Если хочешь, дам тебе супу! — сказал мужчина, отложил пряжу и сел за стол. То был голос его жены, лежавшей на смертном одре, но еще рассчитывавшей пережить обед.

Мужчина и служанка с аппетитом принялись за еду.

— И во что мне ее заворачивать, когда все кончится? — спросила служанка. — В сундуке есть еще несколько чистых простыней.

— Ну уж нет, — сказал мужчина, — мы их только в прошлом году пошили, они же почти новые.

— Эй, знаете что! — раздался голос из комнатки. — В погребе висит старое покрывало, оно еще ничего, хотя и потрепано. У него подкладка отстает! Оно подойдет, ничего страшного.

— Вот и славно, — сказал мужчина, — лучше и не придумаешь, его и не жалко. Как приберешься, спускайся в погреб и принеси его, да отпори подкладку, пусть будет наготове. Точно ничего не хочешь? Есть еще немного супу, — бросил мужчина в сторону комнатки.

— Нет, — последовал ответ.

— Ну хорошо, убирай со стола, — сказал мужчина служанке. — Да не забудь покрывало снизу!

Когда посуда была перемыта, служанка принесла покрывало, зашла с ним в комнатку, присела у кровати и принялась отпарывать подкладку.

— Посижу лучше здесь, так я ничего не упущу и увижу, коль что понадобится, или конец наступит, — сказала служанка.

— Ну хорошо, — сказала женщина, — но это будет не так скоро.

И правда, она дожила до утра.

В просторной горнице вращались с жужжанием три прялки, двое ребятишек учили за столом уроки, мужчина мотал пряжу, а у печи храпела собака.

«Даже не знаю, почему бы учителю не зайти к нам вечерком, — произнесла статная женщина, что пряла на другом конце стола, — обидели мы его что ли?»

То была жена судебного заседателя, с которой мы уже познакомились в последнем выпуске календаря. Учитель обещал зайти на днях и утолить ее любопытство, поведав, что же там такое приключилось с ужасными родителями. Муж утешал, мол, вряд ли они чем-то провинились перед учителем, в последний раз как пекли, даже послали ему каравай. Но не может же он все время ходить к ним на посиделки, ему и с женой и детьми побыть надо, а это, думается, ему и самому в радость.

Тут раздался стук, и еще до того, как начали гадать, кто бы это мог быть, дверь распахнулась и вошел учитель. «Доброго вам вечера! — сказал он. — Господи, я уж думал, не доберусь до вас, ну и ветер поднялся».

«Милости просим, господин учитель! — воскликнула жена заседателя, вытерла руки о фартук и протянула их навстречу гостю. — Ждали вас и уж думали, провинились чем перед вами, вот вы и не заходите».

«Боже упаси, — ответил учитель, — что за выдумки! Да если бы все были, как вы, лучшего и пожелать нельзя. Я так всегда жене и говорю: да если б не жена судебного заседателя, туго бы мне здесь пришлось».

«Ах, бросьте, господин учитель, не стоит, ведь начнут болтать, а вас-то вся община почитает, я ж со стыда сгорю, — затараторила заседательша. — А теперь давайте, я уж вся извелась, расскажите скорее об этих нерадивых родителях, а то я уж понапридумывала себе бог знает чего».

Пробормотав что-то, учитель сел за стол и начал:

«Я родом издалека, из Оберланда, где бушуют лавины и журчат реки и ручьи, где скачут серны, а высоко в небе кружат ягнятники. О, это прекрасная земля, Оберланд, но очень бедная; в некоторых домах по ползимы хлеба не видят; на масленицу вместо пирогов едят цигер [19] Разновидность твердого сыра из нежирного молока, обычно употребляется в тертом виде с травами. , так он твердый, как камень.

Стоял в моей деревеньке под горой маленький дом, пустовал подолгу; жили в нем только те, кто не мог найти или купить иного жилья. Нас, детей, при виде этого дома пробирала дрожь, так что подойти к нему никто и не решался.

Больше ста лет назад жили там муж с женой. Муж был высокий и смуглый, как черная сосна, и, как сестра на брата, была на него похожа жена; люди они были ленивые и дурные. Никогда не видали их за работой; взглянешь на них, и жуть берет. Хижина была полна детей, таких же рослых и смуглых, скверных и диких, как родители. Но как только дети научились ползать, старики выгнали их наружу и назад не пускали — они-то и ходили за едой, дровами и всем прочим. Так что родители целыми неделями не выходили из дому и вставали только поесть; но если уж кто увидит их снаружи — жди непогоды, а бывало, что несколько недель кряду пастбища оставались голы, или вдруг где амбарный замок оказывался взломан.

Дети ходили в деревню, но всех сторонились, пугливые, словно серны; никто даже не знал, умеют ли они вообще говорить. Но они должны были кормить родителей, должны были нести в гнездо всякую всячину, а потому частенько шныряли у дверей, но лишь протягивали руки, не произнося ни слова. Однако попрошайничали они, только если иным путем ничего достать не удавалось — воровали они, как вороны, все, что могли унести. Их пугливые, черные глаза проникали во все углы, и они моментально тащили все, что только не было крепко-накрепко приколочено.

Несчастные то были дети. Если воровали, их били хозяева краденого, если не воровали — получали тумаков от родителей. Осенью, когда деревья ломились от спелых фруктов, они белками сновали по ветвям и бросали друг другу яблоки, будто обезьяны в жаркой Африке. Уж тут людям приходилось постараться, коли хотели ребятишек изловить.

В школу никто из них не ходил, ни единой буквы не знал; они не разумели даже, что есть Бог, или что обладают живой душой. Дети постоянно грызлись друг с другом, словно котята; но всегда держались вместе, как делают едва оперившиеся вороны. Казалось, будто они заключили союз, защищаясь от остального мира. Когда они подросли, родители стали еще строже: требовали, чтобы дети несли больше, да только самое лучшее. В деревне все громче раздавались жалобы на этот вороний выводок. В горах они воровали козлят и телят, в долинах забирались в подвалы за маслом и сыром и тащили все в свою хижину.

Тогда это и случилось. Старший паренек темной летней ночью украл здоровенную овцу, но ноша оказалась слишком тяжела, и он сорвался со скалы. Лесорубы нашли его в глубокой расселине — парень разбился. Тело принесли старикам, а те принялись клясть покойника на чем свет стоит — мол, так ему и надо, надо быть внимательнее. А потом напустились и на лесорубов, дескать, оставили бы его в расселине, там ему и место, да и расходов никаких. Не пожелав, чтобы покойник лежал в доме, оттащили они его в хлев, где обретались лисы и совы, и закопали бы его на выгоне, не вмешайся священник.