Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

В ожидании супа Дани скорчил гримасу, как у роженицы, а затем принялся отчаянно хлебать, пока не смолотил порядочно, и чем больше он ел, тем сильнее вздыхал и причитал, покуда не набрался наконец сил для полноценной речи: «Да-да, потешайтесь надо мною! Да только улыбочки ваши сползли бы, если б вам привелось пережить то же, что и мне». «Да уж, удивляться тут нечему! — сказала насмешливая горничная, — я б и сама не обрадовалась, когда б тебя увидала». «Смейся-смейся, Марайли, сколько влезет! А вот если б с тобой случилось то же, что и со мной, ты б уже ни в жисть не скалилась бы. Он когда за забор-то вышел, я уж подумал, это вор или еще кто, перетрухал, конечно. Засел в стойле да приложился к бочоночку, а кроме того ничего и не ел. Плату-то за проезд у меня каждый день забирают, а вот овса там было порядочно, и я, значит, думаю, брюха-то им не набьешь, да и конь набегался, в гору-то. Выпил я стаканчик и закусил колбасой и уж думал дальше в путь, тем более что трактирщик в Ааргау меня ждал, он бы еще кой-чего подкинул, да вот только стоило мне выехать из города, кони встали; и ни шагу вперед, как ни хлестал я их, ни шагу, как будто заколдовал их кто, так я подумал. А я-то по пути на два бацена их покормил, чтобы бежали поскорей, но такой уж подлый этот мир, так что ни я не отдохнул, ни кони, но уж эти-то хоть наелись, да все равно не тянут.

В общем, я и вина-то не смог нормально выпить, конюх насел, распрягать ему или как. Но я как подумал, чего распрягать-то, если скоро снова в дорогу, в Виль, подожди уж. Наконец выехал, а кони эти проклятущие все медленнее идут, хоть кол на голове теши, а под горой так и вовсе встали, и как я их ни хлестал, они ни шагу. Ну я каждого взял под узду да потянул вперед, но они и ухом не повели, я ударил по ногам, под живот, ничего не помогает — как заколдованные стоят. Ну стал я траву сухую искать, думаю, подожгу и под хвост им суну, тут уж пойдут. Как собрал, наподдал им еще хорошенько кулаком; тут выходит кто-то из кустарника и прямо на меня, выбил кнут из руки, дал затрещину, так что меня аж повело, и слышу, говорит: “Подожди же, возница, уж я тебя научу править!” А я возьми и ответь ему, что, мол, как я езжу, не его ума дело, и вообще, какого дьявола ему от меня надо и кто он вообще такой? А он как рявкнет: “Дьявол и есть!”, меня аж до костей пробрало. Схватил он меня за горло, прижал к колесу и начал честить, неужто я, мол, думал, будто у него рога огненные, и чтобы я поторапливался, а не то он мне наподдаст, а не коням. И сам стал править, клянет меня на чем свет стоит, я уж не знаю, что и думать. С лошадьми-то он ласково; а на меня напустился, аж земля трясется, а когда останавливались, так принимался не лошадей хлестать, а меня, я уж думал, вся одежа по швам разойдется, как ножницами разрежет, а он еще и спустил меня с козел, чтобы я колеса толкал, да соломой пригрозил, уж и поджег почти. У меня волосы дыбом встали, сжался я весь, а этот наломал веток в кустарнике да приговаривает: “Проклятый пьянчуга, ты у меня узнаешь, как лошадям приходится!”, и пошел стегать, я уж думал, что у меня сердце из груди выпрыгнет. А еще думал, что времени-то прошло немало, а ни человека мимо не прошло, ни экипажа не проехало. А уж раз мы были наверху, так я подумал, что дьявол на гору меня загнать задумал, а не то, чтобы до смерти замучить, а он все вопит: “Пошел, пошел!” И порет меня что есть мочи. “А если поспеешь, на этот раз отпущу; но уж в другой раз, коли будешь лошадей перегружать, не будешь кормить, или будут простаивать, будь то зимой или летом, так я за тобой приду, проклятый ты возница! Все вы мучаете лошадей, я уж целую свору таких негодяев проучил, да только все нипочем, и в Берне, и на солеварнях, и в Эмментале, откуда везут сыр и уголь, уж там я на них напустился, а будь камневоз какой-нибудь из Берна или Бургдорфа, уж с того спрос по полному разряду, не то что с виновозов”. Все-то это времечко он меня охаживал, я было думал, всю кожу мне спустит, почище скорняка, и трясет меня всего, словно бы еще в когтях держит. Вот, думаю, выпью чайку да и полегчает, но только подумал, как свесился он ко мне со своими огненными рогами да как наподдаст…»

Чем больше он рассказывал, тем сильнее дрожал, зубы его стучали, словно клюв у аиста, задрожал и конюх, да и горничная притихла. Тут в залу вошел миловидный высокий юноша, куражу у ней сразу прибавилось, и на кухню за чаем она отправилась даже несколько в сердцах, но вот только достаточно близко к юноше проскользнуть не сумела. Пошел серьезный разговор, что же такое за существо это было. Никому и в голову не могло прийти, будто это бесплотная тень или развеселый призрак, слишком уж красноречиво свидетельствовали против того предъявленные Дани отметины по всему телу. Но действительно ли то был сам дьявол или другой какой нечестивец, об этом-то все и принялись судить да рядить. Один только портной, что отчаянно трясся во время рассказа, а теперь успокоился и начал потешаться над явлениями сверхъестественными, один только он услышал в свой адрес столько весомейших доводов в пользу определенного родства своего с чертом через посредство козла, что рад был, когда представилась наконец возможность замолчать. Миловидный юноша не проронил ни слова, а все только поблескивал на Марайли глазами, пока никто не видел. Разгоралась ссора, и он все же решился сказать, что не верит, будто то был сам черт, но какой-нибудь его посланник, он-де и сам недавно слышал нечто подобное от брата своего отца. Тут все, разумеется, захотели узнать, что же именно. И он рассказал.

«Добра дьявол никому не желает, — сказал он, — как бы он ни кривлялся и чего бы ни сулил. Того же, кто выказывает ему больше прочих почтения, он первым забирает в преисподнюю и мучает самолично. Да вот только нет никого, кто поминал бы его чаще возниц или отвешивал ему больше комплиментов, разве что, может быть, свинопасы. Именно на возниц он чаще всего и охотится. Иногда выезжает дьявол, просыпается в нем рачительный хозяин, и уж тогда вся преисподняя — его дорога, и тщится он рассыпать везде серного порошку, будь то днем или ночью. Да вот только лошадей у него в преисподней не водится, только люди, лошадьми же выступают как раз возницы. Их-то он и запрягает огненными цепями в огненный свой экипаж, кричит на них как сумасшедший, охаживает огненным кнутом, пока не упадут они на колени и не упрутся руками в землю, тогда вскакивают на них чертенята и колют огненными шпорами до самого нутра, пока они света белого не взвидят, тогда-то бросает он в них горящий конский навоз, что оставили в страхе лошади, да поливает горящей мочой, что напустили кони, скучающие у постоялых дворов, — все это собирает дьявол для адской своей упряжки. Временами же, как проснется в нем хозяин, когда обочины подравнять надобно, лошадей ему как раз и не хватает. Многовато приходится в одну упряжку возниц запрягать, потому как доходят они до него изможденные, надутые или же наоборот в страшной жажде и изголодавшиеся, безо всяких силенок. Тогда-то и отправляется он за молодыми возницами, затаскивает их на постоялые дворы, так что они потом падают с лошадей или под экипажи, и попадают к нему в самой силе и не такие истощенные.