Людмила Толмачева - Ягоды бабьего лета

— Вот и отдохнула я. Можно дальше идти.

Они, взявшись под руки, тихонько пошли по аллее.

В вечернем воздухе, сыром, прохладном, пропитанном терпким ароматом отцветающих флоксов, слышался горьковато-сладкий запах дыма — должно быть, в садах жгли костры. Солнце садилось, на прощанье ярко осветив крыльцо, часть стены и небольшой цветник возле нее, отчего казалось, что ночь еще долго не наступит и что сейчас вовсе не сентябрь, а середина лета, и впереди много-много теплых дней.

Люба грустно улыбнулась — как обманчиво бабье лето: поманит, раззадорит, наобещает и умчится, мелькнув пестрым подолом листопада, оставив все тот же горьковато-сладкий привкус несбывшихся желаний.

Люба сложила в новый пакет коробку шоколадных конфет, пачку печенья, расписную «под хохлому» баночку халвы и вышла в коридор. Вскоре она стучала в дверь, что была на противоположной стороне, чуть наискосок от гостевой комнаты. Ей открыла Таисия Игнатьевна.

— Добрый вечер, а я на минутку, хочу угостить вас конфетами.

— Добрый, добрый… Проходите! Только не пугайтесь, у нас не убрано.

Люба вошла в тесную комнату и едва не задохнулась: в нос ударил затхлый, пропахший нафталином, лекарствами, геранью и дешевым одеколоном воздух. Обстановка состояла из двух кроватей, круглого стола, пары стульев и старого платяного шкафа. Подоконник был заставлен цветочными горшками, коробочками и пузырьками с лекарствами. На столе теснилась разнокалиберная посуда. У правой стены на кровати лежала та самая старушка, которой Люба дала столь нелестный эпитет: «высохший стручок». Любе стало стыдно за себя. Она как можно приветливей поздоровалась:

— Здравствуйте, Серафима… извините, не знаю отчества…

— Григорьевна, — тихо произнесла старушка, удивленно разглядывая непрошеную гостью.

— Да вы садитесь, Любаша, — по-хозяйски распорядилась Таисия Игнатьевна. — В ногах правды нет. Вот, на стул. И говорите погромче, она плохо слышит.

Люба села и положила пакет на стол.

— Здесь конфеты и халва. Может, как-нибудь чаю попьете…

— А чего же «как-нибудь»? Прям сейчас и попьем. Я схожу за кипятком, — Таисия Игнатьевна взяла со стола чайник и вышла из комнаты.

— Как вы себя чувствуете, Серафима Григорьевна? Может, вам лекарства нужны, так я схожу. Тут неподалеку я приметила круглосуточную аптеку…

— Что вы, что вы! Не надо беспокоиться. У меня все есть. Вас Любой звать?

— Да.

— Спасибо, Любочка. У меня все есть. Лекарства мне теперь не нужны. Это старость. Понимаете? Отжила свое. Пора на покой. Жаль вот только Тасю. Она, бедная, привыкла ко мне. Сейчас нет-нет да заплачет, мол, оставляешь меня одну…

— А сколько лет вы вместе?

— Да уж почти семь.

Они помолчали. Люба смотрела на Серафиму Григорьевну и пыталась представить ее молодой. Черты лица старой женщины не утратили тонкости и изящества. Небольшой прямой нос с легкой горбинкой и красивые ноздри говорили о породе. Над высоким выпуклым лбом белым нимбом поднимались редкие седые волосы.

— Серафима Григорьевна! Мне кажется, в молодости вы были очень красивы.

Старушка оживилась, глаза сверкнули фиалковой синевой.

— Как вы угадали?

— Это совсем не сложно. Вы и сейчас очень симпатичны.

— Спасибо за комплимент, Любочка. Возьмите-ка в шкафу с нижней полки альбом в сафьяновом переплете. Да-да, в левой створке. Вот. Откройте первую страницу.

Люба села на стул и открыла старинный альбом. На первой странице было несколько пожелтевших от времени фотографий. Люба обратила внимание на самый большой снимок, очевидно, супружеской пары: молодая женщина в белой блузке с высоким глухим воротом сидела в плетеном кресле, рядом с ней стоял статный мужчина, офицер в форме царской армии.

— Это мои родители.

Во взгляде Любы промелькнули легкое изумление и немой вопрос. Серафима Григорьевна усмехнулась:

— Вас, наверное, удивляет, как мне удалось выжить в сталинской мясорубке? Дело в том, что отец погиб еще в двадцатом году. Мне тогда было около двух лет. А мама через три года вышла замуж за советского функционера и всю жизнь скрывала свое прошлое. Из графини Браницкой в девичестве, а в первом замужестве жены штабс-капитана Веховского она стала Караваевой, женой председателя горкомхоза. Вот так.

Люба перевернула страницу и невольно залюбовалась прекрасным лицом девушки. С фотографии на нее смотрела белокурая голубоглазая красавица в полосатой тенниске и светлом фетровом берете, сдвинутом на затылок. Девушка улыбалась, счастливо, безмятежно.

— Это я, перед войной.

Люба перевела взгляд на старушку. Да, черты те же… Между этой, дряхлой, больной, и той, юной, беззаботной, жизнерадостной, расстояние длиной в жизнь. И жизнь, судя по всему, прожита нелегкая, полная горя и разочарований, коли приходится завершать ее в этом доме, среди чужих людей.

Серафима Григорьевна будто читала мысли. Она заговорила, и Люба вздрогнула, не ожидая такой проницательности.

— Вы не жалейте меня. Не я первая, не я последняя. Сколько здесь подобных судеб! Так уж устроено в мире — не каждому старику выпадает счастье умереть в окружении близких. И все-таки лучше здесь, чем в одиночку, в пустой квартире. Я потому и перешла сюда жить. Мы с Тасей славно провели время: о многом переговорили, в парке гуляли, в церковь ходили, помогали друг дружке. И потом…

Она надолго замолчала. Люба листала альбом, стараясь не тревожить, не отвлекать от дум старого человека.

— Вы, Любочка, еще раз на первую страничку взгляните. Там внизу маленький снимок. Видите?

— Женщина на фоне дворца?

— Дворца… — Серафима Григорьевна снова усмехнулась. — Не узнаете? Впрочем, теперь его не узнать. Все переделали.

— Постойте! Неужели? Не может быть!

— Да, это он, наш дом, построенный графом Браницким еще в девятнадцатом веке. Здесь родилась мама. Правда, жили в этом поместье наездами, в основном летом.

— Так что же получается, Серафима Григорьевна?!

— А получается то, что я пришла умирать в свое родовое гнездо, — она тихонько засмеялась. — Не помню, кто-то из домашних животных уходит умирать в лес, к своим предкам, так и я…

В комнату вошла Таисия Игнатьевна.

— Сейчас свежей заварки насыплю и чайку попьем. Как ты, Сима? Температуры, случайно, нет? Чего-то раскраснелась…

— Нет, все хорошо. Это я от воспоминаний. Любочке свой альбом показывала.

— A-а. Нам только и остались воспоминания. Ты как, Сима, встанешь?

— Конечно, встану. Что я, лежа чай буду пить?

Люба помогла старушке подняться и надеть халат. Они сели за стол. За окном сгущались сумерки. В темнеющем небе догорала оранжевая полоска заката.

— Я всю жизнь любила это время года, — грустно сказала Серафима Григорьевна. — А сейчас не то чтобы равнодушна к нему, а как-то стараюсь не замечать, пропустить мимо…