Мария Корелли - Вендетта, или История всеми забытого [litres]

– Послушайте! – произнес я нетерпеливо, почти яростно. – Не надо так смеяться! Ваш смех рвет мне нервы, он… он ранит меня! И вот почему. Когда-то… очень давно… в годы юности… я любил одну женщину. Она не была похожа на вас… нет… поскольку была лживой! Лживой до мозга костей… лживой в каждой сказанном ею слове. Понимаете? Она ничем вас не напоминает… ничем! Но она смеялась надо мной… она сломала и исковеркала мою жизнь… она разбила мне сердце! Сейчас это все в прошлом, я никогда о ней не думаю, вот только ваш смех напомнил мне о ней… Вот так! – Я взял ее за руки и поцеловал их. – Я рассказал вам о своей юношеской глупости – забудьте об этом и простите меня! Теперь же вам пора готовиться к отъезду? Если я могу быть чем-то полезен, скажите – вы знаете, где меня найти. До свидания! И да будет покойна ваша чистая совесть! – И я положил свою пылающую руку на ее голову с тяжелой копной золотистых волос.

Она решила, что я таким образом ее благословляю. А я подумал… одному Богу ведомо, что я подумал… если подобным образом можно налагать проклятия, то в тот момент я увенчал ее своим гневом! Я не осмелился больше оставаться рядом с ней, поскольку не ручался за себя, и, не сказав больше ни слова и не взглянув на нее, быстро вышел.

Я знал, что она поражена и одновременно довольна, считая, что таким образом смогла подвигнуть меня на выражение чувств, однако я даже не оглянулся, чтобы поймать ее прощальный взгляд. Я просто не мог это сделать, меня буквально тошнило и от нее, и от самого себя. Я в прямом смысле разрывался между любовью и ненавистью. Любовью, порожденной лишь физическим влечением, и ненавистью, порожденной глубокой душевной раной, излечить которую было едва ли возможно.

Как только я избавился от чар ее кружащей голову красоты, мысли мои потекли спокойнее, а поездка в экипаже обратно в гостиницу по приятному однообразию декабрьского дня остудила мою разгоряченную кровь и окончательно привела меня в чувства. День выдался великолепный, ясный и свежий, в ветерке ощущался привкус моря. Воды залива сверкали стальной синевой, переходящей в темный желтовато-коричневый цвет, над берегами Амальфи висел легкий туман, напоминавший серый, с серебристыми и золотистыми вкраплениями занавес. По улицам шли женщины в красочных нарядах, неся на головах наполненные до краев корзины с фиалками, оставлявшие за собой чудесный аромат. Туда-сюда сновали грязные оборванные ребятишки, отбрасывая спутанные темные кудри с карих миндалевидных глаз, и с яркими, как солнце, улыбками протягивали перед собой букеты роз и нарциссов, умоляя проезжавших купить их «ради младенца Христа, который скоро придет на землю!».

В церквях звонили и перекликались колокола в честь святого Фомы, чей праздник отмечался в тот день, и город погрузился во всеобщее веселье, которое на самом деле свойственно всем городам на континенте, но кажется странным мрачному лондонцу, впервые наблюдающему подобное беспричинное веселье. Он привык к сдержанному смеху, вырывающемуся у него во время редких посещений театра, где он может посмотреть «оригинальный» английский перевод французской комедии, но не способен понять, почему глупые неаполитанцы так задорно смеются, поют и кричат, просто радуясь жизни. И после долгих и мучительных раздумий он решает, что они просто плуты, отбросы общества и только он один может считаться достойным представителем рода человеческого, образцом цивилизованности и респектабельности. И посему являет собой печальное зрелище в глазах «неполноценных» иностранцев. В глубине души нам его жаль, и мы верим, что если бы он смог отказаться от своих «островных» привычек и предрассудков, то, вероятно, смог бы наслаждаться жизнью так же, как и мы!

Проезжая по улицам, я заметил собравшуюся на углу небольшую толпу, оживленно жестикулирующую и громко смеющуюся. Эти люди слушали импровизатора – странствующего поэта, пухлого человечка, у которого наготове были всевозможные рифмы и который умел с поразительной легкостью сочинять стихи на любую тему и акростихи на любое имя. Я остановил экипаж, чтобы послушать его стихотворные экспромты, многие из которых оказались превосходными, и бросил ему три франка. Он один за другим подбросил их в воздух и поймал ртом, сделав вид, что проглотил, после чего с неповторимой гримасой стянул с головы мятую шляпу и воскликнул:

– Я все еще голоден, ваше сиятельство!

Это вызвало очередной взрыв смеха у его развеселившихся слушателей. Он оказался веселым поэтом, лишенным всякого тщеславия, и его добродушный юмор заслуживал еще нескольких серебряных монет, которые я ему и вручил. В ответ он пожелал мне «хорошего аппетита и благоволения Пресвятой Девы!». Представьте себе увенчанного литературными лаврами английского лорда, стоящего на углу Риджент-стрит и глотающего полупенсовики за свои вирши! Тем не менее странные гордецы, встретившись с таким «импровизатором», могли бы собрать материал для многих так называемых «поэтов», чьи имена загадочным образом восхваляются в Англии.

Далее мне попалась группа ловцов кораллов в красных шляпах, сгрудившихся вокруг небольшой жаровни, где потрескивали каштаны, сверкая гладкими глянцевыми бочками и испуская дивные ароматы. Они весело подпевали звукам старой гитары, выводя знакомую мне песню. Подождите! Где я ее слышал? Постойте-ка!

Вспомнил! Когда я выполз из склепа через вырытый разбойниками ход, когда сердце мое наполнялось радостными ожиданиями, которым не суждено было сбыться, когда я верил в истинность любви и дружбы, когда увидел сверкавшее на глади моря утреннее солнце и подумал – бедный глупец! – что его длинные лучи походят на множество радостных золотистых флажков, развешанных на небесах для олицетворения счастья от моего освобождения из когтей смерти и возвращения к свободе, – вот тогда я услышал вдали голос моряка, напевавшего эти куплеты. И искренне вообразил, что эти страстные строки говорили обо мне! Ненавистная музыка – воистину горькая и сладкая! Я чуть было не зажал руками уши, услышав ее теперь и вспомнив, в каких обстоятельствах услышал ее перед этим! Ведь тогда мое сердце было страстным, чувствительным и живым для всех проявлений нежности и любви, а теперь оно умерло и сделалось холодным, словно камень. Лишь его останки были со мной, утягивая меня за собой вниз, в странную могилу, где они лежали, в могилу, где упокоились и все мои заблуждения, горестные сожаления и воспоминания. Поэтому не удивительно, что их крохотные призраки восставали из небытия и преследовали меня, говоря: «Не заплачешь ли ты по этой утраченной сладости? Не смягчишься ли при этом воспоминании?» или «Не влечет ли тебя желание былой радости?». Однако душа моя стала глуха и неумолима ко всем этим искушениям. Я жаждал лишь справедливости, сурового и неумолимого правосудия – и знал, что обрету его.