Уильям Берроуз - Голый завтрак [litres]

Сквозь него с грохотом проносится поезд, свистит паровоз… гудит пароход, воет туманный горн, над загрязненными нефтью лагунами вспыхивает сигнальная ракета… дверь грошового пассажа ведет в лабиринт с непристойными картинками… в порту гремят выстрелы церемониальной пушки… белый больничный коридор оглашается пронзительным криком… он доносится до широкой пыльной улицы, обсаженной пальмами, пулей, со свистом, проносится через пустыню (крылья грифов с хриплым звуком рассекают сухой воздух), сразу тысячи мальчиков кончают в садовых сортирах, унылых школьных уборных, на чердаках, в подвалах и домиках на ветвях деревьев, на чертовых колесах и в заброшенных домах, в известняковых пещерах, лодках и гаражах, в амбарах и за глинобитными стенами, среди развалин на продуваемых ветром городских окраинах (запах высохших испражнений) … ветер носит черную пыль над худыми бронзовыми телами… изорванные штаны упали к исцарапанным и кровоточащим босым ногам… (место, где грифы дерутся из-за рыбьих голов) … в джунглях, на берегах лагун, злые рыбы клюют белую сперму, плавающую на поверхности глубокой черной воды, бронзовую задницу кусают москиты, обезьяны-ревуны подобны ветру среди деревьев (страна больших бурых рек, где плавают целые деревья со змеями яркой окраски в ветвях, а задумчивые лемуры смотрят на берег грустными глазами), в голубой субстанции неба выводит арабески красный самолет, нападает гремучая змея, кобра поднимается, распускает капюшон, плюется белым ядом, сквозь прозрачный, как глицерин, воздух медленным бесшумным дождем опускаются вниз осколки жемчуга и опала. Время перескакивает вперед, как сломанная пишущая машинка, мальчики состарились, детские бедра, дрожащие и подергивающиеся в мальчишеских судорогах, становятся дряблыми и отвислыми, под ними теперь сортирное сиденье, скамейка в парке, каменная стенка в лучах испанского солнца, продавленная кровать в меблированной комнате (за окном – трущобы красного кирпича, освещенные ярким зимним солнцем) … старики дрожат и подергиваются в грязном нижнем белье, нащупывают вену на утренних ломках, что-то бормочут, пуская слюни, в арабском кафе… «Меджуб», – шепотом говорят арабы, пытаясь незаметно улизнуть (меджуб – это особо фанатичный приверженец мусульманской религии… нередко страдает эпилепсией и другими расстройствами). «Мусульманам нужны кровь и сперма… Смотрите, смотрите, вот где сперманентно течет кровь Христова», – завывает меджуб… Он встает с пронзительным криком, и от его последней эрекции непрерывно струится черная кровь, потускневшее белое изваяние, стоящее там, словно он перемахнул наконец через Великую Ограду, перелез через нее спокойно, без всякой задней мысли, так же, как перелезает через ограду мальчишка, чтобы половить рыбу в запретном пруду – через несколько секунд он поймает огромного сома, – из маленькой черной лачуги вот-вот выбежит, чертыхаясь, Старик с вилами, и мальчишка, смеясь, бросается бежать через поля Миссури – он находит красивый розовый стрелолист и срывает его на бегу, плавно устремив вниз юные мышцы и кости (его кости сливаются с полем, он лежит мертвый под деревянной оградой, с дробовиком под боком, и кровь, струйкой стекающая с окровавленных губ, сочится в зимнее жнивье Джорджии) … У него за спиной бьется сом… Он подходит к ограде и через нее бросает сома в испещренную кровью траву… рыба лежит, выгибаясь и жалобно открывая рот… Он перепрыгивает через ограду, быстро подбирает сома и уходит вдаль по усыпанной кремневой галькой красной грунтовой дороге меж дубами и персимонами, роняющими на ветреном осеннем закате красно-бурую листву, зеленую и мокрую на летнем рассвете, черную при ясном свете зимнего дня… Старик выкрикивает ему вслед проклятия… его зубы вылетают изо рта и со свистом проносятся над головой мальчишки, он из последних сил устремляется вперед, мышечные складки стягивают ему шею, как стальные обручи, на ограду бьет сплошной струей черная кровь, и он бесплотной мумией падает возле лимонного сорго. Между его ребрами растет терновник, в его лачуге разбиты окна, пыльные осколки стекла в черной замазке – по полу носятся крысы, а в темной, пропахшей плесенью спальне дрочат летними днями мальчики и едят ягоды с кустов, выросших на его останках, губы измазаны лилово-красными соками…

Старый джанки нашел вену… кровь распускается в пипетке, как китайский цветок… он проталкивает героин домой, и тот мальчик, который дрочил пятьдесят лет назад, лучится непорочностью сквозь измученную плоть, наполняя сортир сладким пряным запахом юношеской похоти…

Сколько лет нанизано на окровавленную иглу? Положив дряблые руки на колени, сидит он и смотрит в окно на зимний рассвет потухшими джанковыми глазами. Старый гомик ерзает на известняковой скамейке в парке Чапультепек, когда мимо, обняв друг друга за бока и шеи, идут юные индейцы, и пытается напрячь свою умирающую плоть в попытке овладеть юношескими ягодицами и бедрами, тугими яйцами и хуями, способными пускать мощные струи.

Марк и Джонни сидят лицом к лицу в вибрационном кресле, Джонни насажен на член Марка.

– Все готово, Джонни?

– Включай.

Марк щелкает выключателем, и кресло начинает вибрировать… Марк запрокидывает голову и снизу смотрит на Джонни, лицо его бесстрастно, взгляд, устремленный на лицо Джонни, холоден и насмешлив… Джонни пронзительно кричит и хнычет… Его лицо распадается на отдельные черты, словно расплавленное изнутри… Джонни вопит, как мандрагора, теряет сознание, когда бьет струей его сперма, и падает на тело Марка – отрубившийся ангел. Марк рассеянно похлопывает Джонни по плечу… Помещение, напоминающее спортзал… Пенорезиновый пол покрыт белым шелком… Одна стена сплошь стеклянная… Восходящее солнце заливает помещение розовым светом. Мэри и Марк, идущие по бокам, вводят Джонни со связанными руками. При виде виселицы Джонни обмяк с громким «О-о-о-ох!», едва не достав подбородком до хуя, у него подгибаются коленки. Почти вертикальная струя спермы изгибается дугой перед самым его лицом. Марк и Мэри вдруг возбуждаются и теряют терпение… они заталкивают Джонни на помост виселицы, заваленный заношенными суспензориями и спортивными свитерами. Марк поправляет петлю.

– Ну вот, все готово. – Марк собирается столкнуть Джонни с помоста.

Мэри: «Нет, давай я». Она сплетает пальцы на ягодицах Джонни, прижимается к нему лбом, с улыбкой смотрит ему в глаза и, попятившись, стаскивает его с платформы в пустоту… Его лицо наливается кровью… Марк резко протягивает руки вверх и ломает Джонни шею… звук такой, точно сломалась палка, завернутая в мокрое полотенце. По телу Джонни пробегает дрожь… одна ступня подергивается, как пойманная птица… Марк повис на перекладине турника и, изображая судороги Джонни, закрывает глаза и высовывает язык… Хуй Джонни резко встает, Мэри заправляет его себе в пизду, трется о тело Джонни, извиваясь в плавном танце живота, стонет и визжит от наслаждения… по телу ее течет пот, волосы мокрыми прядями спадают на лицо. «Срежь его, Марк!» – кричит она. Марк берет кусачки, протягивает руку, перерезает веревку и, поймав падающего Джонни, бережно укладывает его на спину вместе со все еще пронзенной и извивающейся Мэри… Она откусывает у Джонни губы и нос, с шумом высасывает его глаза… Отрывает большие куски щеки… Теперь она закусывает его хуем… К ней подходит Марк, и она отрывается от недоеденных гениталий Джонни, лицо ее залито кровью, глаза фосфоресцируют… Марк ставит ногу ей на плечо и пинком переворачивает ее на спину… Он набрасывается на нее и ебет как безумный… они катаются по полу из угла в угол, делают кульбиты и вертушки и подскакивают высоко в воздух, словно огромные рыбы, пойманные на крючок.