Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Ну чего молчишь, Иван? — наседал Малюгин. — Говорил ты так?

— Было дело… — вздохнул Иван Игнатьевич и покосился на Сапрунова.

— Ага! Говорил, значит! — обрадовался Малюгин. — А где же тогда логика?

— Логика, Петро, такая, что мне людей жалко стало.

Иван Игнатьевич опять водрузил очки на свой широкий нос, глаза его снова ожили, не стало видно бельма, и обычно мягкий подбородок, заносчиво выпяченный вперед, обрел такую же резкую очерченность, как и выпиравшие скулы.

Сапрунов, неотрывно наблюдавший за Комраковым, даже переживать за него начал. «И чего привязались к человеку? — как бы говорил его взгляд, который он переводил с Малюгина на Парычева. — Человек же совсем старый. Законченный пенсионер. Ну и невмоготу ему, конечно, быть без настоящего дела. И он ведь не лясы точить пришел сюда, а на выпуск металла поглядеть. А в благодарность за это про статью решил рассказать. Чего тут плохого?»

— Не пойму я что-то… — нахмурился парторг. — Каких это людей тебе, Комраков, жалко и почему, интересно? Что такое произошло, чтобы кого-то жалеть?

— Не кого-то, а вот их! — Иван Игнатьевич кивнул на плавильщиков. — Они же готовились, подтягивались, а им вместо вымпела комиссия двойку влепит за то, что шлаковозгонку развалили.

— Так ведь развалили, чтобы новую поставить!

— Нашли время… Не могли ни раньше, ни позже… Пуп-то у людей зачем рвать? У нас вечно так — то спим и не чешемся, а то рвать и метать начинаем. Сразу в дамки чтобы.

Плавильщики переглядывались. Ну как же не поддержать человека, если он правду в глаза высказывает! В самом деле, устали они от такого аврала. Тут и вымпелу не рад будешь, золотым его буковкам.

— Значит, Комраков, — строго подвел итог Парычев, — тебе на двух стульях посидеть захотелось?

— Как это?

— А так. И людей, дескать, жалко, и со шлаком что-то делать надо…

— Так оно и должно так быть! — не унимался Иван Игнатьевич. — У хорошего-то хозяина.

— У хорошего хозяина? А ну-ка, хороший хозяин, растолкуй мне, что я должен делать, если передо мной стоят такие задачи… — вкрадчиво сказал начальник цеха и вытащил из кармана свою счетную линейку. — По плану я должен был дать в конце года металла сколько? Знаешь? — Малюгин отметил на линейке цифру. — Так. Хорошо. Дали мы его? Передали! Больше выплавили. Но все, что мы получили от переработки шлаков, — он передвинул ободок на линейке, — идет по графе «полупродукты», а потому в «вал» не засчитывается. Улавливаешь картину? А ведь трудовые-то и материальные ресурсы, голубь ты мой милый, — Малюгин повысил голос, — при этом расходуются, да еще как! И вот тебе форменный парадокс: чем больше мы наращиваем переработку шлаков, тем заметнее снижается показатель производительности труда. Извольте радоваться, как ты любишь, Иван, выражаться… — Малюгин щелкнул ободком, сгоняя его на место, и сунул линейку в карман.

Иван Игнатьевич, сбив шапку на затылок, наморщил натертый подкладкой лоб. Вон с какого бока зашел Петро! Его, конечно, голыми руками не возьмешь, на то он и Головастик, весь цифрами оброс, колючий.

— Так ведь коли сам первый секретарь обкома поднимает вопрос насчет шлаков, — нашел аргумент Иван Игнатьевич, — как одного из источников наших резервов, то уж, наверное, он в курсе дела, выгодно нам это или нет!

Парычев махнул рукой и выразительно посмотрел на Малюгина: мол, нечего разглагольствовать с ним, с этим Комраковым. И, чтобы уж совсем пришибить его, задал ему новую задачку.

— Ты вот мне, Комраков, ответь, раз ты такой прыткий… Кадровый вопрос помоги решить, — ухмыльнулся парторг, но ухмыльнулся не злорадно, заранее потешаясь над беспомощностью несведущего человека, а печально как-то. — У меня вот в кармане, — для убедительности похлопал он себя по груди, — семь заявлений лежат. Семь, заметь, не одно! Семь коммунистов, специалистов плавилки — специалистов, заметь! — собираются уволиться.

— В один раз?! — ахнул Иван Игнатьевич.

— Целым отделением, черти!

— Это чего на них нашло?

— А вот знай чего! На БАМ, видишь ли, захотелось…

— На БАМ?! Да кто же эти семеро? Молодежь?

Парычев хмыкнул.

— Как бы не так… Это все старые кадры. Семейные люди. Как прикажешь рассматривать? Патриотизм или текучесть кадров? Они же на трудное дело идут…

— Да-а… — почесал в затылке Иван Игнатьевич.

— Вот тебе и «да»! — Малюгин был доволен, что загнал Комракова в угол. Глянув на часы, он тронул Парычева за рукав, а сам уже вроде как забыл напрочь этот зряшный разговор, затеянный неугомонным соседом, и глядел уже только на шлаковозгонку, так и потянуло его туда, словно магнитом. И парторг готовно пошел за ним.

— Ну ты и дал им понюхать! Вон как раскочегарил! — сказал Сапрунов. — Покрепче твоего нюхательного получилось, дядь Вань!

Плавильщики засмеялись, а Иван Игнатьевич потерянно глядел на матово мерцающую сизую корочку свинца, которая за это время возникла в вангресе, будто свежая короста.

Раз в году, ко дню тещиных именин, Иван Игнатьевич подгадывал так, чтобы взять себе отгул. Редко когда число выпадало на субботу или воскресенье. Еще загодя сверялись по календарю, и он оставался на сверхурочную работу, сколько нужно было, чтобы уж потом не знать отказа.

И вот ведь как повелось. Хотя в городе у тещи была и другая родня, в том числе и бездетная младшая дочка с мужем, которые жили хорошо, с достатком, в отдельной квартире, теща все же приезжала накануне именин не к кому-то, а только к ним, к Ивану с Аней, приезжала с ночевкой, из года в год.

Как всегда, поужинав и толком не условившись насчет часа сбора завтра, они усаживались в рядок на широкой кровати и сразу брались за письма от ребят, которые накапливались за то время, пока они не виделись. Теща сама читала их вслух, а Иван Игнатьевич и Аня слушали, будто впервые. Но в этот раз, осаживая мужа взглядом, Аня засунула письмо Марии между книгами, стоявшими на этажерке, — почему-то решила не показывать его матери. Не хотела, видно, расстраивать раньше времени. Но разговор все же коснулся и Марии. Да и не раз и не два — они опять проговорили допоздна, вспоминая, что было в их жизни, и обсуждая то, что еще могло в ней быть.

В шестом часу, с первым автобусом, Иван Игнатьевич проводил тещу. Вернувшись, он с усилием оторвал примерзшую за короткое время дверь, вошел в прихожую, потопал окаменевшими на валенках чунями, прислушался — нет, в глубине комнат никто не отозвался, хотя все это время дверь была незаперта и мало ли кто мог прийти. Значит, все еще спали. Да кто все-то? Кто и спал с вечера — так это ребятишки, Наташка и Борька. А сама Аня небось и первый сон не начала смотреть, прикорнула на неразобранной кровати.