Юрий Антропов - Ивановский кряж

Любил Иван Игнатьевич такие минуты, ради этих-то мгновений — увидеть только что родившийся металл — он и напросился когда-то в плавилку. Да и теперь тянуло его сюда почти каждый день. Этим-то, можно сказать, он и жил. Ведь если бы вдруг перевели его подсобку, где он клеил проклятые чуни, куда-нибудь в другое место, откуда нельзя было наведываться в плавилку, то вряд ли выдержал бы — на кой черт жизнь такая! Но когда он знал наперед, что пусть не сегодня, так завтра забежит хоть на минутку, постоит у шахтных печей, послушает, как они гудят, беснуются, творя металл, то ему легче было терпеть любую работу да и разные неприятности, которые выпадали, тоже.

Между тем помощник мастера снова забил летку глиняным кляпом. Он раза два зыркнул в сторону Ивана Игнатьевича: мол, и чего ходит сюда, старый хрыч, вот не спится-то человеку.

«Ишь как волнуется, — отметил Иван Игнатьевич. — Недолюбливает меня Сапрунов. Удивляться не приходится».

Прошлой весной сорвался этот Сапрунов с места, заегозил: дескать, на север подамся, в Норильск, поеду в Заполярье, надоело тут, опостылела наша плавилка и завод этот, охота в других местах побывать. А работал он в плавилке сменным мастером. Жалко было Малюгину отпускать хорошего металлурга, но делать нечего. Однако не минуло и трех месяцев, как вернулся Сапрунов назад с покаянием: прошу принять обратно в свой цех кем только возможно.

— Не бери, Петро, этого летуна! — озлился тогда на него Иван Игнатьевич. — Молодой, здоровый, как бык, работать да работать надо, а он завихрился, недолго думая. Какую выгоду ездил искать? Ишь моду взяли! Знают, что все равно примут обратно, потому как безработицы у нас нету, а недостаток умелых кадров. Не бери ты его, и все тут!

Малюгин озадачился:

— Да как же я его не возьму, если он вон откуда, от Полярного круга, к нам ехал?

— А черт его туда посылал, что ли?

— Ну, Иван, это, знаешь ли… Я ж его с понижением принимаю. И вообще это не твоего ума дело, короче говоря! Чего ты суешься, куда не следует?

Тогда Иван Игнатьевич, чтобы хоть как-то проучить Сапрунова, а заодно и другим урок преподать, подступился к нему с вопросами на ближайшем партсобрании.

— Что же тебе, путешественник, не пожилось там, в Норильске-то, а? Платят, что ли, мало?

— Дело не в деньгах, — сразу обиделся тот.

— А в чем же тогда? — прикинулся простачком Иван Игнатьевич.

— Да как вам сказать… — помолчав, потупился Сапрунов. — Вроде и не хуже там, такие же агрегаты, а вот все же что-то не так. Даже запах в цехе иной…

И вот как произнес он это, так сразу и понял его Иван Игнатьевич и простил в душе. Коли даже запах вспоминал человек — это все, никуда больше не ринется, останется тут до конца. По себе судил Иван Игнатьевич. В подсобке у него пахнет неплохо будто бы, дышать есть чем, не то что у шахтных печей, где с непривычки першит в горле. Но дивно было то, что в плавилке у Ивана Игнатьевича голова сроду не болела и сердце не покалывало, а тут, в чистоте да в уюте, которой позавидовал бы любой сапожник, — хорошее помещение выделили для подсобки, ничего не скажешь, — весь больной к вечеру становился.

Добродушно улыбаясь теперь Сапрунову, бросавшему на него косые взгляды, Иван Игнатьевич под конец пуска спросил:

— Ты, Коля, не знаешь, когда Малюгин вернется из командировки?

— А я не нанимался его караулить.

«Ишь как разговаривает! Ну и молодец, что характер выдерживает», — мысленно похвалил плавильщика Иван Игнатьевич и насыпал на ладонь табачку. Значит, отчаливать не собирался, а готовился к долгому какому-то разговору.

«Видать, неспроста приперся в такую рань, — настороженно подумал Сапрунов, сбивая на затылок войлочную шляпу и осушая запястьем пот на лбу. — Не безделья же ради околачивается в цехе! Ну, Старая Графиня…»

— А Парычева ты, Коля, не встречал?

— И Парычев мне ни к чему.

Иван Игнатьевич согласно кивнул головой: мол, правильно отвечаешь, так мне и надо, чтобы не заговаривал с тобой, не отвлекал от дела, а уж если бы я хотел сей же момент увидеть начальство, то долго искать его не надо — у шлаковозгонки днюет и ночует.

— Понюхаешь за компанию? — Иван Игнатьевич, конечно, догадывался по глазам Сапрунова, что тот вовсе не настроен с ним разговаривать, но лед этот хотелось Ивану Игнатьевичу поломать, и он, без того сегодня добродушный, улыбнулся плавильщику и глазами, и лицом и даже сделал руками какое-то округлое движение, будто собирался пуститься в пляс и ждал только музыки, которую должен был сыграть Сапрунов на своей длинной кочерге.

— Давай, нюхну, — неожиданно согласился плавильщик и дернул губами в ответной скупой улыбке. — Попробовать, что за отрава.

— Во, молодец! — обрадовался Иван Игнатьевич такой сговорчивости и, понимая, что у плавильщиков сейчас выпала передышка, смело подошел ближе, протягивая пузырек с табаком и расплываясь в счастливой улыбке, что вот и его «курево» наконец-то пошло в ход. — Сыпь, сколько хочешь! Не жалей, не жалей!

— А чего мне жалеть-то? — Сапрунов и впрямь сыпнул от души, покосился на своих ребят, ждавших с любопытством, что же будет дальше, и, вобрав в щепоть сильными пальцами почти всю горку, лихо поднес к носу, сильно, со шмыгом втянул. В ту же секунду глаза его округлились, размашистые брови поползли вверх, рот полуоткрылся и ноздри хищного горбатого носа затрепетали, заподергивались вместе со щеточкой усов, и он с надрывом, вроде как испуганно, чихнул раз, и другой, и третий…

— Во, как хорошо-то! Ишь как у него смачно получается! А ну, Коля, еще разочек, — после каждого чиха приговаривал Иван Игнатьевич без всякого подтрунивания, а вполне сочувственно, даже как бы завистливо. — После такого чихания никакой грипп не пристанет и усталость как рукой снимет.

Сапрунов глянул на него слезящимися глазами не то с мольбой: подскажи, мол, ради бога, как мне остановиться, не то с предостережением, чтобы ушел совратитель от греха подальше, и снова чихнул трижды кряду, но уже тонко, надтреснуто.

— От вангреса отвернись, Коля! — ржали плавильщики. — А то свинец протабачишь, рафинировщики не примут!

Обливаясь слезами, метнулся Сапрунов к фонтанчику, из которого металлурги без кружки пили и лицо ополаскивали, и только там кое-как сбил чих, но дышал еще возбужденно, словно ждал нового приступа и не верил, что его больше не будет. Даже всхлипнуло что-то у него в груди.

— Ну, Старая Графиня! — покрутил он головой, возвращаясь. Однако в голосе его уже не было прежней холодности и натянутости.

«Малюгина бы вот так угостить, — успел подумать Иван Игнатьевич. — За картами бы всучить понюшку. Чтобы тоже потеплел малость. А то в последнее время чурается меня, как тифозного».